Глава пятая
1.
Каждый корабль знает море по-своему… У рыбацкого сейнера, у океанского танкера, у портового, буксира свои с ним счеты, свои отметины, свои Сциллы и Харибды… У крейсера иные, чем у пассажирского лайнера: у парусника; иные, чем у эсминца. На только, подводные лодки знают море интимно, изнутри, из глубины. Им ведомы не одни лишь удары волн, они посвящены и в тайную жизнь океана с её сокровенными звуками, струями, жестокими прихотями.
Каждое судно устаёт: от моря по-своему: у одного ноют натруженные мачты, у другого-гребные валы. Но только подводные лодки, изголодавшиеся по солнцу и воздуху, с настывшими в безднах бортами, с намертво стиснутыми люками и обмятыми ребрами,, устают до смертной истомы.
И всё же все корабли - что бы ни уводило их в плавание - едины в своей тоске по дому. Едва рулевой ложится на курс возвращения, как та горизонтная дуга, за которой рано или поздно откроется родной берег и которая отличима от остального морского окаема разве что цифрами на компасной картушке, она, эта кромка, обещающая дом, и в самом деле начнет как бы мерцать, переливаться, притягивать взгляд… И в её синеватой дымке встанет, словно мираж, видимый каждому по-своему, женщина на причале. Пусть не скоро ещё он станет явью, этот прекрасный мираж: пройдет одна ходовая неделя, другая… Но рано или поздно откроется поворотный мыс, вашем вспыхнет входной маяк, разомкнутся ржавые сети подводных ворот, и ты увидишь - женщину на причале. Глаза твои с зоркостью ночного бинокля издали отыщут её в толпе встречающих. И ты прочтешь её родной силуэт - как немое признание в любви. Самое прекрасное и убедительное. Я пришла. Я ждала тебя. Я встречаю тебя.
И ты бросишь к её ногам победный груз походной усталости. И высшей наградой за стылую тишь глубин, за леденящие вопли тревог, за стоя истерзанного штормом железа, за жизнь, ту, которая даётся один только раз и которую ты, не щадя, перевел в ходовые мили, вахты, атаки, будет она - Женщина на причале.
2.
О, одиночество корабля в море!… Одиночество путника в пустыне! Но чему уподобить одиночество подводной лодки в океанской толще?
И был поход - долгий, как космический полет к иным мирам. И были жаркие страны с белоглиняными городами. И были штормы и срочные погружения. И были дни, недели и месяцы, сотканные как один из мерного жужжания приборов, желтоватого света плафонов, чередования вахтенных смен и ожидания ночных всплытий «на звёзды». И был долгожданный приказ, прорвавшийся к нам сквозь ионосферные бури и помехи от сотрясавших эфир радиостанций американских авианосцев, - домой!
Парадокс судового времени: часы летят, как минуты, а сутки тянутся неделями. Подводник любит все,, что напоминает ему о течении времени. И даже не потому, что так страстно рвется на берег. Просто под водой, в отсеке, где неощутимы ни естественная смена дня и ночи, ни движение в пространстве, создаётся препротивная иллюзия застывшего времени. Она разрушается ростом цифровых столбцов, зачеркнутых в календарях, стопой исписанных страниц в вахтенных журналах, понижающимся уровнем одеколона во флаконе для ежедневных протираний, «похуданием» гигантского рулона пипифакса в гальюне, пустотами в иных расходных материалах. Даже на разматывающую бобину кинопроектора посматриваешь с вожделением: на глазах уменьшается.
Домой!
И пусть впереди ещё пол-океана, счет времени уже пошел на сутки: разменяли последнюю декаду, последнюю неделю. У календаря в кают-компании ведутся нетерпеливые подсчеты: последний походный вторник, последнее воскресенье…
Старпом сердится: в море нельзя загадывать наперед. И всё-таки лейтенант Симаков не удерживается от радостного возгласа:
- Последняя «разуха»!
Лодочный баталер мичман Стратилатов в последний раз выдал комплекты «разового» белья.
Веками моряк определял приближение к берегу по облакам, птицам, множеству других признаков. У подводников иные приметы… Близость берега ощущается и по слепым пока картам: изобаты глубин пошли на убыль - триста, двести, сто метров… Но вот-вот появятся очертания материка… И потому, что вестовой Симбирцева пришивает подворотничок к кителю. Значит, наверху похолодало - в легкой куртке на мостике не постоишь. В отсеках появились ватники. Их извлекли из дальних закоулков и держат наготове - понадобятся не сегодня завтра. После опостылевшей «тропички» смотришь на них с удовольствием. Они предвещают холод, север, базу, берег - дом.
Едва легли на «ноль», на «чистый норд», и Полярная звезда, ещё не взошедшая в зенит, поворотила к себе нос корабля, едва стало ясно, что идем домой прямым ходом, без отклонений и попутных задач, как запретные воспоминания - весь поход на них лежало табу - ожили, беспощадно заполняя собой часы недолгого одиночества. Будто на секретном пакете сломали сургучные печати…
…От окна разило ледяным холодом. Белые узлы вязала поземка на скосогоренной улице…
Кажется, в тот день в Екатерининской гавани запретили перешвартовки (чтобы не рвались на морозе тросы), и я оказался дома раньше обычного. Я позвонил Лю в гидрометеопост, и она обещала прийти.
Кипел электрический чайник.
Чем я убивал время до её прихода? Читал статью про акул, пришивал пуговицу к кителю, потом прилег на койку и, положив гитару на грудь, перебирал аккорды… Вдруг рявкнул в прихожей ревун. Соседка щелкнула замком. Быстрый постук каблучков по коридору, короткий - для приличия - стук в дверь, и влетает она! С мороза, со снегом в волосах и ресницах…
3.
Сегодня ночью увидели первое северное сияние. Вылезли на мостик и кричали:
- Лепота-а!
Лейтенант Симаков, теперь уже ставший старшим лейтенантом, стоял в одном кителе на продувном ветре и, прикрыв уши ладонями, вглядывался в радужное небо. Северное сияние развернулось из единственного всполоха широко и пёстро, будто рулончик китайской циновки…
Мы возвращаемся под барабанный бой пишущих машинок. Отчеты, отчеты, отчеты… Старпом, командиры боевых частей, примостившись кто где, пишут пухлые тома о торпедных стрельбах, о маневрировании на учениях, обо всем, что случалось с нами в походе. Глядя на подводную лодку, трудно поверить, что эта могучая стальная рыбина больна заурядной канцелярской болезнью. Боже, сколько бумаг!
Если бы Фрэнсиса Дрейка или Моргана заставили документировать все свои действия, пиратство бы вывелось на корню.
Пишу отчет и я, переводя людей в цифры, а цифры - в проценты, показывающие рост отличников и классных специалистов. В эти минуты я сам себе противен… Никогда не привыкну к подобной бухгалтерии.
4.
В отсеке за центральным постом, там, где камбуз и мичманская кают-компания, живут только двое: инженер-механик Мартопляс и помощник командира Федя Руднев. Их шкафоподобные каютки втиснуты под правый борт рядышком. Соседство неминуемо обрекает их на дружбу, весьма, впрочем, странную и неровную.
Главный и вечный предмет раздоров помощника и меха провизионная рефкамера - лодочный холодильник. Как только Мартопляс начинает экономить электроэнергию, у Феди-пома размораживается провизионка и портятся продукты. Вот тут-то и идут счеты на киловатты и килограммы. При этом Руднев «давит погоном», то есть недвусмысленно даёт понять, когда все аргументы исчерпаны, что он - помощник командира большой подводной лодки, а Мартопляс - всего лишь командир БЧ, боевой части пять, «бычок».
Мартопляс старше Феди на пять лет - на полный курс: военно-морского училища, и ему обидны начальственные наскоки неблагодарного «карася». Не он ли готовил Федю к допуску на самостоятельное управление подводной лодкой? Сколько трюмов обползали вместе, пока помощник изучил и запомнил извивы дифферентовочных, осушительных, масляных, топливных и прочих магистралей?
