В памяти некстати воскресает сперва признание Орви, после которого моя несчастная голова пошла кругом, а потом тот «гвардеец», от одной мысли о котором, кажется, даже сейчас сжимаются колени, хоть я не то, что ногами — пальцами пошевелить не могу.

Кажется, Плачущий решил преподать мне урок смирения.

Проходит немного времени, за которое я успеваю понять, что меня определенно куда-то несут. Как какой-то тюк ткани, не очень заботясь о том, чтобы ничего мне не сломать.

Потом вроде кладут на лошадь — во всяком случае, меня трясет посильнее, чем когда наша телега подскакивала на колдобинах на дороге.

И все это время я не могу даже кричать и звать на помощь.

Потом все внезапно затихает. Я пытаюсь думать хотя бы о чем-нибудь, чтобы убедиться, что вообще жива. Потому что после Смутных времени, смерть перестала быть мгновенной и окончательной.

Что ж, по крайней мере, я вполне могу вспомнить, что делала накануне и даже год назад, и легко проговариваю четверостишия из молитвенников. Правда, только в своей голове, потому что до сих пор не могу даже пискнуть.

Когда, наконец, с моей головы снимают мешок — точнее, это больше похоже на вуаль, которую держит в руке тощий мужчина в черном — я сразу понимаю несколько вещей.

Во-первых, я сижу в каком-то очень зловонном и сыром подвале, где было бы совсем темно, если бы не засаленная масляная лампа на бочке в углу — единственном предмете «мебели» в этих поросших мхом четырех стенах.

Во-вторых, кроме меня в ней находится еще двое. Один с вуалью в руке, другой, судя по бугру вместо носа, с двумя тонкими ноздрями-щелями — н’дарец. А они, как известно, большие любители употреблять в пищу все, что не принадлежит их расе и не создано их великим богом-пророком Гхаркулом. То есть ничего удивительного, что эта двухметровая в ширину и в длину человекоподобная тварь смотрит на меня как на ужин.

И третье. Моя рука снова начинает чесаться совсем как в ту ночь, когда на ней проявились странные символы.

— Что я вам…? — Хочу спросить «сделала», но человеческим мужчина прикладывает палец к губам, намекая, что лучше бы мне помалкивать. И для убедительности как бы случайно отводит в сторону полу куртки, показывая рукоять кинжала.

Я очень боюсь.

Я так сильно боюсь, что начинаю жалеть о снятии паралича — по крайней мере, тогда я точно не так не тряслась.

Мужчина берет лампу, подходит ближе и подносит ее почти к самому моему носу. Резкий запах старого масла ударяет в ноздри, и я пытаюсь хоть как-то сдерживать жадные вздохи, чтобы мои легкие не обожгло изнутри.

Мужчина долго и пристально меня разглядывает.

Морщится, прищелкивает языком.

— Ты уверен, что это она? — спрашивает н’дарца.

— Переоделась, но точно она, — на ломанном общем отвечает здоровяк.

На всякий случай отползаю подальше, практически срастаясь со стеной.

Кому какое дело, переоделась я или нет?

Мужчина снова долго изучает мое лицо, и уже собирается что-то сказать, когда дверь за их спинами с громким лязгом распахивается, и в узком каменной коморке становится практически нечем дышать, потому что внутрь протискивается еще один н’дарец, даже больше и противнее первого.

Не очень ласково, сбрасывает на пол свою ношу.

Это — женщина. Почему-то сразу обращаю внимание на ее торчащие из юбок пышного платья туфельки. Они не просто дорогие и изящные, они — лучшее, что я вообще когда-либо видела.

И ткань ее платья — пурпурная, даже издалека как будто соткана из самого тонкого шелка.

Н’дарцы решили устроить пир на весь мир? И, кажется, я даже знаю, кто у них на десерт.

Мужчина поворачивается так, чтобы лампа светила в лицо «новенькой». На ее лицо накинута такая же вуаль, что была и на моем. Он сдергивает ее… и стены наполняются пронзительным визгом.

— Проклятье, да заткните ее! — ругается мужчина, втягивая голову в плечи.

Один из увальней несильно встряхивает девушку за плечо. Она ударяется затылком о стену и мгновенно затихает.

Честно говоря, мне становится легче, потому что моя голова едва не лопнула от этого крика.

Мужчина присаживается на корточки, отводит волосы от ее лица и громко вспоминает Хаос и некоторые мужские части тела.

Потому что — даже странно, что я сама не сразу это заметила — мы с ней похожи как две капли воды.

— Ну и что это, кости Хаоса, означает? — злым шепотом спрашивает н’дарцев, поднимаясь в полный рост. — Вы кого мне притащили?!

Оба пересматриваются и пожимают плечами.

— Кто из них Матильда?

Я икаю, и он тут же цепляется в меня взглядом. Снова сунет лампу к носу, хватает второй рукой за подбородок и вертит мою голову, как будто я игрушечная, и целости моей шеи ничего не угрожает.

— Ты — Матильда? — спрашивает с противным прищуром.

Очень хочется сказать, что меня зовут Мария или Маргарита, или Мойра, но если все это — какое-то испытание Плачущего, то лучше бы не врать.

— Да, — говорю противным писклявым голосом.

— Кто тогда она? — кивает на лежащую без сознания девушку. — Твоя марионетка? Иллюзия?

Марионетка? Я ни разу не видела, чтобы оживленные куклы были настолько похожи на живого человека. Но, справедливости ради, я вообще мало что видела, потому что живу в монастыре на самой окраине королевства, и прогресс идет к нам черепашьим ходом. Даже медленнее.

— Я не знаю, — говорю честно, надеясь, что Плачущий сжалится и закончит свои божественные причуды, чтобы показать своей невесте, как сильно она не права, мечтая вырваться из его веры.

Мужчина морщится, собирается что-то сказать, но в этот момент лежащая кулем девушка начинает шевелиться и слабо шепчет:

— Скажите им правду, госпожа.

Госпожа? Я? Какую такую правду я должна сказать?

Главный — так я мысленно называю мужчину в черном — снова поворачивается к ней. Точно так же, как и меня, хватает за лицо и придирчиво осматривает.

— Марионетка, значит… Хммм… — Он больше не кажется злым, наоборот, как будто доволен и не думает сомневаться в том, что теперь правда прямо у него на ладони. — Что ж, юная герцогиня Лу’На, — смотрит на меня через плечо, — если ты может позволить себе такие дорогие игрушки, то и за свою жизнь с радостью отдашь пятьдесят тысяч дублонов.

Пятьдесят тысяч?

Я даже близко не могу вообразить размер этой горы золота.

Но.

Погодите-ка.

Я никакая не герцогиня Лу’На!

Я собираюсь открыть рот и со всей ответственностью заявить, что все это — просто одна большая ошибка, но в этот момент у меня снова жжет в груди.

Один в один как было, когда Орви пытался меня поцеловать.

Только сейчас меня это не пугает, а даже радует, потому что, кажется, внезапный всплеск сама не знаю, чего — мой единственный способ хоть как-то выбраться наружу. Потому что у меня нет не то, что пятидесяти тысяч, но даже пару монет на дорогу, если я до утра не вернусь в гостиницу и сестры уедут без меня. Правда в таком случае, в монастырь лучше не возвращаться.

— Ты напишешь письмо. — Главный брезгливо и безразлично отпихивает девушку к стене и, подходя ко мне, нависает сверху уродливой вонючей тенью. — Скажешь, чтобы до завтрашнего заката твои няньки и мамки собрали всю сумму.

— Написать… кому? — с большой опаской спрашиваю я.

— Хватит притворяться, маленькая герцогиня, — неприятно скалится он, показывая местами очень щербатые зубы. — У меня шутки шутить никакого настроения нет. Вот получу золото — сразу подобрею и отпущу тебя к твоим куклам.

Я снова пытаюсь сказать, что он меня с кем-то путает — хотя догадываюсь с кем — но боль в груди становится настолько сильной, что у меня до немоты сводит гортань. Могу только мычать что-то невразумительное. Ему это не нравится: хмурится, качает головой, сквозь зубы шипит, чтобы прекратила.

Заносит руку.

Я с трудом прикрываю голову ослабевшими от страха и боли руками.

— Думаешь, я не знаю, какая ты крыса, маленькая герцогиня? — Вместо удара Главный с издевкой гладит меня по голове, но от прикосновения его пальцев так противно и мерзко, что уж лучше бы «вручил» оплеуху. — Так что давай без вот этого твоего бормотания: тебе дадут пергамент, ты напишешь под мою диктовку, и если завтра деньги будут там, где я скажу — твоя драгоценная жизнь будет в безопасности.