В центре, на маленьком кольце висит оформленный драгоценной филигранью медальон: круг, в центре которого сверкает огромный изумруд.

— Мамочки мои… — Оторопело шепчет Эсми. — Тут не обошлось без лучших мастеров Артании, Ваша Светлость.

Это… дорого.

И это все, что я могу сказать о знаке внимания Его Величества.

Потому что не представляю, как эту вещь носить и что со мной будет, когда мои конкурентки узнают, чей это подарок. А они узнают — можно не сомневаться.

— Давайте примерим? — не терпится горничной. Она чуть не пританцовывает от восторга.

А мне словно ком в горле и какое-то внутреннее противоречие нашептывает, что лучшее применение подарку Эвина — завернуть его обратно, завязать банты и спрятать с глаз.

Но все же послушно сажусь на пуф перед зеркалом, давая Эсми наспех собрать мне волосы и медленно, с благоговением и не дыша, застегнуть украшение на моей шее.

Кожа покрывается мурашками, когда ее обжигает ледяным холодом драгоценного металла.

Горло сводит.

Это потому что я никогда раньше не носила ничего подобного?

Или… что-то не так?

Я не успеваю ничего сказать, лишь протянуть руки к шее, прежде чем тонкий ободок украшения превращается в удавку.

Перед глазами все темнеет, потому что в легких стремительно заканчивается воздух, и я с ужасом слышу противный хруст натянутой под ожерельем кожи.

Все еще пытаюсь сорвать себя это смертельное украшение, но пальцы немеют, и хватают только пустоту.

Я заваливаюсь на бок — удержаться за стол уже не получается.

Где-то у меня над головой вопит горничная.

Я вижу только мелькающие перед гаснущим взором юбки ее форменного платья и башмаки с тяжелыми каблуками. Почему-то в голове вертится мысль о том, что если бы я до сих пор была простой монашкой — отдала бы что хочешь за пару вот таких же башмаков на крепких приземистых каблуках.

У меня таких никогда не было.

И не было даже такого платья.

А единственная драгоценность, которую подарили лично мне, кажется, вот-вот меня же и прикончит.

Эсми, наконец, начинает звать на помощь, и я благодарю Плачущего, что у моей горничной такие крепкие развитые легкие, потому что от звука ее голоса дрожит даже пол подо мной. Или это вот так отзывается мое агонизирующее воображение?

Я столько раз видела смерть, что и не сосчитать. Особенно, когда в монастырь привозили раненых и они умирали у нас на руках, иногда тихо, словно провалились в глубокий сон, а иногда громко крича и умоляя богов дать им еще хоть бы день.

Но я никогда не думала, что моя собственная смерть будет такой… нелепой. Монахини доживают свой век в семье сестре по вере, в окружении тех, с кем выросли и состарились, спокойные и готовые ко встрече со своим богом. И уж точно не валяются на полу, пытаясь глотнуть воздуха еще хоть бы раз, прежде чем дорогое ожерелье свернет им шею.

Кажется, это конец? Из глаз катятся слезы, и я едва-едва чувствую их соль стынущими губами.

В груди что-то жжет. Так сильно и резко, словно из меня растет дерево сразу размером с о столетний дуб.

Эхо шагов.

Тяжелая уверенная поступь. Шаг быстрый, но без паники.

Прикрываю глаза, почему-то уверенная, что так я сохраню остатки сил.

Перед мысленным взором снова та страшная сцена из сна и шаги, которые преследуют меня теперь уже наяву. Или я уже… того, умерла?

Подошвы тяжелых ботинок прямо перед глазами.

И снова по коже озноб, как будто прям сейчас я, наконец, досмотрю ту сцену, от которой кровь стынет в жилах.

Как будто хоть перед смертью разгадаю преследующую меня много лет загадку.

Какая-то сила переворачивает меня на спину, крепкие руки с длинными тонкими пальцами тянутся к шее.

Острая боль прожигает тело в тот момент, когда я чувствую сильный рывок.

Кожа горит — я могу поклясться перед всеми богами, что вижу красные всполохи на кончике собственных подрагивающих в предсмертной агонии пальцах.

— Бездна задери, Матильда! — злой мужской голос. — Что за…?

И поток отборной ругани.

Совсем не приличествующей положению и рождению герцога Нокса.

Я, наконец, теряю сознание.

Уж не знаю — к добру ли это, но за миг до этого проклятое украшение перестает стискивать мою шею.

Когда я открываю глаза, первое, что вообще чувствую — запах.

Пахнет… странно. Теми травами, которые иногда курят богатые господа, приезжающие на ярмарки. Они набивают ими длинные деревянные трубки и втягивают дым, словно какое-то целебное свойство от всех недугов. Ну или по крайней мере тех, которые невозможно увидеть снаружи.

Я провожу рукой по горлу, в панике сглатываю густую слюну.

Кожа под пальцами тут же вспыхивает от боли. Веду по тонкому следу, опоясывающему шею, словно самое уродливое украшение в мире.

— Я не умерла? — зачем-то произношу вслух, и громкое недоверчивое хмыканье заставляет резко обернуться.

— Мне кажется, леди Лу’На, есть что-то странное в том, что я задаюсь тем же вопросом вот уже битый час!

Сажусь, подавляя приступ головной боли и рвоты.

Тяну одело до самого носа, когда из стоящего напротив камина кресла, поднимается черная, больше похожая на тень фигура герцога.

И почему-то его шаги в мою сторону снова до боли похожи на ту зловещую поступь из моих кошмаров.

Плачущий помоги, кажется, я слишком много обо всем этом…

Герцог резко навивает надо мной, без всякого стыда и приличия, ставя руки по обе стороны моей головы, хватаясь пальцами за высокую спинку кровати, словно вознамерился ее сломать.

Я в ужасе вздрагиваю, когда замечаю на его щеке уродливый свежий ожог: словно кто-то выплюнул ему в лицо сгусток огня, и прилипчивое пламя потекло вниз по коже, до самой шеи и дальше, оставив дыру в вороте мундира.

— Что такое, юная леди, вас более не привлекает мой вид? — скалится герцог, и как нарочно, наклоняется еще ниже. От его искривленных в злой ухмылке губ пахнет тем самым дымом. — Вы больше не горите отчаянной страстью, Матильда? Не желаете меня… поцеловать?

Я тяну одеяло еще выше, но герцог в один рывок сдергивает его на пол, лишая меня последней хлипкой преграды перед ним.

В последней попытке хоть как-то отгородиться от этого человека, пытаюсь вытянуть из-за спины подушку, выставляю ее вперед, но и она летит на пол. Как будто герцог и впрямь собирается разорваться меня на кусочки, выпотрошить, чтобы вдоволь натешиться происходящими со мной метаморфозами.

 — Что… произошло? — спрашиваю, заикаясь, и громко вздрагиваю от страха, когда спиной натыкаюсь на спинку кровати. Все, дальше отползать уже некуда. Я в ловушке и, если герцог захочет свернуть мне шею — он сделает это мгновенно, всего одной рукой. — То ожерелье…

— Да, Матильда, то чудесное ожерелье, которое чуть вас не придушило и которое я, по доброте душевной, решил с вас снять! — Он все-таки открывает ладонь от спинки кровати и тычет ее мне под нос, прямо раскрыто пятерней.

Я снова вскрикиваю, зачем-то мотаю головой и жмурюсь, как будто если закрыть глаза — все это будет происходить с кем-то другим.

Но даже так я все-равно «вижу» на ладони герцога длинный широкий ожог, ярко алый, въевшийся в кожу намертво, навсегда.

Я уже видела что-то похожее.

На руке Орви, когда он просто пытался до меня дотронуться.

— Откройте глаза, юная леди, либо мне придется применить к вам силу, — тихим злым шипением предупреждает герцог и я послушно исполняю приказ.

Послушно, но медленно, как будто тот этого действительность не так быстро снова ворвется в мой хрупкий внутренний мир.

Кожа на ладони герцога болезненно красная.

Остается лишь догадываться, какую боль он испытывает, весь покрытый отметками этой навсегда изуродованной плоти. Мой взгляд снова поднимается к его лицу, которое всего в паре вздохов от моего: смуглая кожа, плотно сжатые губы, широко раздувающиеся от бешенства ноздри.