— Он напоминал мне персонаж виденного когда-то фильма. Пожилого человека — там иногда действие переносилось в прошлое, — который получил психологическую травму в детстве. Двое взрослых людей из разных слоев общества — а было это в чопорные эдвардианские времена — обменивались через него любовными письмами. Когда это обнаружилось, последствия были ужасны. Это разрушило всю его жизнь. Его лицо, его движения — все словно сковало льдом, стало безжизненным. Как будто у него совсем не осталось сил. — Эми нахмурилась, на ее хорошеньком личике были написаны жалость и страдание. — Вот таким был Джеральд.

— Как грустно… — искренне посетовал старший инспектор. И тут же добавил, рискуя вызвать ее осуждение: — Но в то же время как интересно.

— Да, — согласилась Эми, и видно было, что ей неловко за этот интерес. — Я много думала о нем. Пишущие просто ужасны. Они такие любопытные. Я придумывала ему прошлое. Разные истории…

— Но, насколько я знаю, его прошлое было вполне обыкновенным?

— О, я никогда ничему этому не верила.

— Правда? — Барнаби чуть заметно подался вперед.

— Все это было как-то… слишком уж скупо на детали. Как у него в рассказах. Настоящая жизнь — это ведь сплошная путаница и беспорядок, верно? Вы не можете просто взять и вычленить несколько аккуратненьких фактов и сказать: «Вот кто я такой». Казалось, он… — Эми опять сдвинула брови, — он просто заучил все, что о себе говорит.

Барнаби улыбнулся и кивнул. Он и сам не понимал, почему ему так приятен этот разговор, ведь по сути дела он не узнал из него ничего нового. Наверно, просто оттого, что ему было приятно смотреть на миссис Лиддиард и слушать ее голос. Милым круглым личиком и копной кудрявых волос она напоминала ему жену, хотя Эми была простодушной и дружелюбной, а Джойс — утонченной и саркастичной.

Эми встала, чтобы поставить чашку и блюдце на письменный стол, и заметила большую, в кожаной рамке фотографию, стоявшую к ней обратной стороной.

— Вы позволите взглянуть?

— Конечно, — кивнул Барнаби.

Она повернула фотографию к себе лицом и сказала то, что говорили все без исключения:

— Боже праведный! Какой удивительно красивый ребенок!

— Она уже взрослая.

— А это ваша жена?

— Да.

— Теперь понятно, на кого… — Эми осеклась, покраснела и прикрыла рот ладошкой. — О боже, как грубо получилось. Простите меня. Как вам, наверно… О господи… Не знаю, куда и деваться… О-о…

Барнаби расхохотался. Он просто не мог удержаться. Она так явно сконфузилась, что это было дико смешно. Однако он тут же перестал смеяться, потому что увидел: она огорчилась.

— Прошу вас, миссис Лиддиард, не расстраивайтесь. Если бы я получал пять фунтов всякий раз, как слышу эту фразу, завтра же вышел бы на пенсию.

— Вы так говорите, просто чтобы утешить меня.

— Ничуть. Первой насчет моей наружности прошлась акушерка.

Эми уже почти улыбалась, во всяком случае, передумала уходить и вернулась на свой стул. Скорее желая разрядить обстановку, чем сильно этим интересуясь, Барнаби спросил, есть ли у нее дети. Эми покачала головой:

— Когда-то мы не придавали этому значения. Мы были очень счастливы, и казалось, этого достаточно. Потом, ближе к сорока, я стала задумываться. Но Ральф отговорил меня. — Она сжала руки, крепко переплела пальцы. — Позже я думала, что, может быть, у него появилось предчувствие. А может, он уже тогда знал, что болен, и не хотел оставлять меня с маленьким ребенком на руках. Но он был неправ. Сейчас бы я все отдала за то, чтобы частица его была со мной.

Барнаби с искренним сочувствием кивнул. Он не мог себе представить — больше того, боялся себе представить жизнь без дочери. Пусть они не видят ее неделями и даже не имеют от нее вестей, но он должен знать, что где-то она есть. Живет, дышит, разбивает сердца.

— У него был рак. — Эми, похоже, ушла в себя. Казалось, она и говорит-то сама с собой. — Точнее, хронический гепатит, который не обнаружили вовремя и не лечили. Мы были так далеко от больниц. И даже от хорошего доктора.

— Мне очень жаль.

— Все эти страшные люди, которые живут чуть ли не вечно… Убийцы, террористы… Генералы, не пропускающие к голодным грузовики с продовольствием… А вот Ральф… — Слезы полились у нее из глаз, но она их яростно смахнула. — Лучший из людей. Это так несправедливо. Гонория сказала, что это я виновата.

Барнаби издал сдавленный возглас протеста, усиленный недоверчивым покачиванием головой.

— Да. Она сказала одну ужасную вещь, самую жестокую вещь, которую можно было сказать. Я никому не рассказывала об этом, даже Сью. Там, в Испании, в больнице, он был без сознания несколько дней, и мы по очереди дежурили у его постели. Я возвращалась к нему в палату после того, как передохнула, шла по коридору, а тут Гонория выходит из кабинета врача. Она схватила меня за руки — у меня потом долго не сходили синяки — и закричала прямо мне в лицо: «Если бы ты любила его по-настоящему, он не умер бы!» Это был такой ужасный удар для меня. Я не знала, что он умер, понимаете? Это случилось, когда я спала. Это был единственный раз, когда она при мне проявила хоть какие-то чувства. Она и теперь отнимает его у меня. На его могиле стоит памятник, и только одно место оставлено под надпись — для нее. Комната с его детскими вещами постоянно заперта. Она часто там бывает. Я слышу, как она иногда читает вслух его письма или отзывы учителей в школьном табеле. Но все это не имеет никакого значения. Я сижу на его могиле, разговариваю с ним, и мы всё так же близки. А все остальное — это так, мишура.

Эми некоторое время молчала. Слышалось только жужжание флуоресентных ламп, да стрелка на часах отщелкивала минуты. Эми чувствовала себя уютно, несмотря на яркий свет, телефонные трели и голоса за тонкой стенкой.

— Понятия не имею, зачем я вам все это рассказала.

— Иногда бывает легче выложить все незнакомцу.

— Зависит от человека, знаете ли. У вас просто какой-то дар, инспектор. Может быть, вам стоило бы присоединиться к «Добрым самаритянам»[58]?

— У меня не хватило бы терпения. Потенциальные самоубийцы толпами выпрыгивали бы из окон, если бы я дежурил на телефоне доверия.

Эми была удивлена. Он показался ей бесконечно терпеливым и внимательным. Но, может быть, это чисто профессиональное? Что, если он заставляет себя сидеть и слушать, чтобы высидеть признание? Между прочим, он довольно много записал. Она почувствовала себя неуютно и испытала облегчение, когда старший инспектор, нажав кнопку, вызвал симпатичную женщину-полицейского с красивыми, блестящими волосами.

— Мы хотели бы, миссис Лиддиард, — сказал Барнаби, снимая с вешалки ее пальто, — взять у вас отпечатки пальцев. Чтобы исключить из числа подозреваемых. Чистая формальность. Они не будут храниться у нас дольше, чем необходимо для расследования этого дела.

— Хорошо, — согласилась Эми.

— А как вы думаете, есть у нас шансы получить отпечатки пальцев вашей родственницы?

— Шансы нулевые. Гонория, она сама себе закон.

Барнаби попрощался с Эми за руку. Когда дамы выходили, он попросил Одри Брирли:

— Проведите миссис Лиддиард через дежурку. — Он улыбнулся Эми: — Ведь вам было бы интересно увидеть, как тут все работает?

— Еще бы!

Эми пошла за женщиной в форме по коридору, полная решимости хорошенько запомнить все, что увидела и увидит. Она купит папку и напишет на ней: «Полицейское расследование». Говорят, читатели любят реальные подробности. Фантазия Эми уже мастерила сцену, в которой Араминта, пройдя до конца свой извилистый, трудный путь, падает в обморок на ступеньках полицейского участка, не так уж далеко ушедшего от полиции Каустона. Здесь, утешенная и подкрепившаяся, она и рассказывает свою невероятную историю. Возможно, большому, грузному мужчине, сочувственно выслушивающему ее.

Телефонный звонок бармена дневной смены из отеля «Золотое руно» раздался после одного из самых скудных, самых скаредных ланчей, когда-либо съеденных Барнаби. В этот неумолимый подсчет калорий старший инспектор был ввергнут страхом, когда, устав ждать лифт, преодолел единственный лестничный марш до столовой. Верхней ступеньки он достиг совершенно обессиленным, страдая от ужасного удушья. Ему как будто сдавили дыхательное горло. Одышка сопровождалась шумом в ушах, рука, схватившаяся за перила, не только онемела, но и… — он вынужден был прищуриться, чтобы увидеть ее в фокусе, — как-то странно поехала…