- А мы с тобой о чём же всю дорогу?
- Да, но...
- Что но?
- Немцы, они, ты понимаешь...Метафизическая нация.
Они неслись под уклон.
Алексей молчал.
Германия возникала навстречу своими холмами, на которые водитель смотрел с нехорошим вожделением, как на материнскую грудь.
14.
Первое, что потрясло, был розыскной лист на террористов с дюжиной фотоснимков над заголовком, который начинался так:
" 1 000 000 DM..."
Автоматически лицо черствеет при виде этого. Надписи на стенах пункта, где Люсьен менял гульдены на дойчмарки, он понимал не очень, только шрифт. Особый их - социальный, унифицированный. Этой озабоченной графики достаточно для погружения в депрессию от сознания примата государства с этим кафкианским почерком. Военно-полевая форма полицейских, полуоголённость воронёного оружия, беспросветность физиономий - почти родных по рыльей их сугубости. Контрольно-пропускной аванпост Федеративной Республики с виду был непроходим, и показалось чудом, что их с Люсьеном, людей вполне террористического возраста и анархичной наружности, в этот организованный парадиз впустили не только без просвечивания мозгов, но даже не проверив паспорта. Так, отмахнулись: мол, давайте. Но не как во Франции, а без улыбки.
Через пять километров Ааахен.
Город-гора.
Запарковавшись у подножья, они заглянули в коммерческие улицы, эту гору опоясывающие. "Общество потребления" в германском варианте отличалось явным дефицитом воображения, набившего витрины изобилием - тупым и скучным. В супермаркете Алексей купил китайскую записную книжку, чтобы на обратном пути решить меж красно-чёрным переплётом вопрос о смысле жизни. Люсьен ничего не купил, но, вволю назубоскалясь над "бошами", вышел в прекрасном расположении духа и сказал, что это, конечно, не место, где можно встретить Людвига - дружка-метафизика.
Людвиг предположительно обретался на вершине горы.
Она оказалась максимально интеллектуализированной. Мощёная макушка Духа. Собор, университет, библиотеки, книжные магазины. Кафе, которые на вольнодумный, на французский манер вынесли свои столики на солнце. Среди публики, всем видом отвергавшей ценности подножия, они опустились на плетёные стулья - в надежде, что искомый Людвиг пересечёт поле зрения.
Скатерть была прищеплена к столу никелированными держалками - чтобы не сдуло ветром. Заложив ногу на ногу, они пили пиво, и Алексей постепенно наполнялся раздражением от вида обитателей вершины: каждый здесь являл собой себя же отрицающим продуктом государства всеобщего благоденствия откормленно-сытым, но при этом разворачивающим почему-то наш вчерашний "Либерасьон".
При этом Людвига всё не было. Чем дальше ёбаный Людвиг не появлялся, тем инициативней становился Люсьен - словно вожжа под хвост. После безрезультатных засад во всех студенческих кафе вершины наступила очередь телефонных будок, где в надежде вспомнить фамилию Люсьен, задыхаясь взаперти, листал омерзительно жёлтые и толстые тома. Наконец за тёмным пивом он объявил о решении ехать в Западный Берлин - начать поиски с того конца.
Смотрел при этом с вызовом.
- Валяй.
- А ты?
- Вернусь в Париж.
Он обиделся, хотя Алексей напомнил о причинах, по которым не с руки ему пересекать границу лагеря, обнёсшего Берлинской стеной то место, где Люсьену было хорошо.
- Поеду поездом. А ты?
- Пешком пойду.
- Если бы ты водил, то мог бы взять мою машину.
- Но я не вожу.
Они спускались - по другую сторону горы. Всё уже закрылось. Солнце зашло, и было томительно светло. Навстречу всходило семейство гастарбайтера? - усатый мрачный турок, жена и трое их детей. Одного отец нёс на плечах. Машины у них ещё не было, но по-немецки гастарбайтер говорил не менее свободно, чем Люсьен.
- Энтшульдигунг, во ист банхоф?*
Турок опустил ребёнка на тротуар.
- Гауптбанхоф?*
Жена и дети во все глаза смотрели на главу семьи уверенно дающего разъяснения европейцу. Кивая, Люсьен закурил, предложил турку, который отказался, но закурил свою и, хмурясь, стал вникать в объяснения Люсьена, который, насколько понимал всё это Алексей, рассказывал про друга в Западном Берлине. Это встретило отклик: там у турка тоже множество друзей. Алексей с семьёй турка стояли там, где остановила их встреча, терпеливо ждали - на улице, застроенной вниз функциональной архитектурой. Когда запас немецкого иссяк, Люсьен распрощался с турком, как с родным братом: стиснул руку, одновременно своей левой сжимая ему локоть. Турок посадил на шею своего ребёнка, и семья снова пошла в гору - впятером.
- Вот они, турки! Уже адаптировался человек. Купят "мерседес" и впишутся - не отличить.
Алексей промолчал.
- Это, Алексис, в конце концов, асоциально. До сих пор не получить права...
- Мне больше нравится "ролс-ройс". Желательно с шофёром.
- У нас в шофёрах были ваши великие князья.
На агрессивный этот импульс Алексей ответил, что если ему (буквально по-французски) говнит бросать машину, то пусть он выбросит из головы свой пиздоватый (общеупотребительное и освящённое поэтом a la con) фантазм о Людвиге...
- Это не фантазм!
- ...который перспективы не имеет всё равно. Вместо билета купи на вокзале карманного Канта, а лучше Ницше, который жизни в отличие от некоторых не боялся. Во всяком случае - пизды.
- Я? Я боюсь? Пизды?!!
Повернулся и зашагал, унося во внутреннем кармане своей кожанки все бабки, одолженные у бывшей читательницы.
В Париж теперь и впрямь пешком...
И на хуй! С тротуара Алексей полез в гору, которая промеж зданий здесь была вспорота кверху каким-то созиданием. Выбившись из сил, завернул за забор и, найдя выгоревший островок травы, бросился на спину и завёл под шею руки.
Над Германией догорали перистые облака.
Глядя в это небо, он постепенно отпустил свои заботы - деньги, ночлег там, возвращение...
Куда?
Когда весь мир чужбина - и на медную пуговицу-кнопку в нагрудном левом застёгнут путевой документ профессионального беглеца.
С этой стороны забора было хорошо. Защищенно, земля прогретая, и чисто - ни банки пива, ни сраного клочка... Впрочем, откуда бы? Когда там, у оранжевой времянки, для гастарбайтеров стоит перевозной химический сортир. Слезы вдруг переполнили глаза и раскатились по вискам. На этот казус он только ухмыльнулся, ослепше глядя в догорающее небо, но грудь сдавило так, что политэмигрант перевернулся, и его заколотило лбом, лицом о незагаженную землю, с которой - неужели Фёдор Михайлович был прав? - ну никакой химической связи он в себе не чувствовал, тогда как тот детсад, который строили у дома в Заводском районе, все стройки детства с окаменевшим на морозе их говном...
Где ты, Родина-уродина?
Разбудила компания, которая спускалась после пива с вершины зачарованной горы. Две темные фигуры расстегнулись лицом к забору. Две светлые фигуры завернули и присели, подобрав подолы. Дружный звук струй две по земле, две по доскам. Компания при этом перекликивалась, вприсядку девушки смеялись. Потом увидели его, умолкли и позвали своих парней.
- Was ist los, Mench? Irgendwelche Probleme?*
Алексей поднялся.
- Алесс ин орднунг, данке...*
Машины у подножья были озарены витринами. Он просто не поверил глазам, когда увидел за ветровым стеклом "рено" огонёк сигареты, узкий подбородок, небритость и усы...
Дверца приоткрылась.
Он сел.
Люсьен включил мотор.
Агрессивный белый свет бил по глазам на автобане, и все их обгоняли французов с гуманно-жёлтыми огнями.
Не утруждая себя контролем, Германия их выпустила...
15.
- Септант, нонант.
Алексей засмеялся. Бельгия была как дом родной.
Люсьен достал из-под сиденья бутылку виски. Ирландского.
- На вокзале купил. Вместо билета в Берлин.
- А почему не уехал?
- Потому.
Они сделали по глотку.
Справа под звёздами возник крепостной замок, гора под ним еле просматривалась, и, подсвеченный тускло, этот замок висел в ночи, не заземляясь, - призрачно и грузно.
