- На рю Блондель?
- Тошнит при от одной мысли... К дисплею своему.
- Что, кстати, в мире?
- Провались он пропадом... Всё то же. Нацисты поднимают голову повсюду. Пойду. Или ты хочешь пообедать?
- Слишком жарко.
- Не говори. Амбулия, апатия, и утром не стоял.
- Съезди куда-нибудь.
- Куда? Разве что в Триест. И зарубить обоих. Или присоединиться третьим.
- Просто проветриться.
- С тобой?
- Without women *, - ответила Констанс. - И друга своего возьми. А то он мне на нервы действует последнее время.
- Что-нибудь случилось?
- Mid-age crisis*. А так ничего. Быт, осложнённый полярностью культур.
- Как можно с русским жить, не понимаю.
- Дело не в том, что русский. Экс-советский! - ответила Констанс. Без предрассудков, но и без устоев.
- В чём, наверное, и шарм?
- Не знаю. Иногда кажется, сама структура личности разрушена. Ни ценностей, ни традиций. Одна только жажда новизны.
- Слишком ты умная, Констанс. А жаль... - Люсьен погасил сигарету, медный браслет на запястье предохранял его от излучения отдела новостей. Проветриться, говоришь? Не знаю. Если belle-mere* отпустит...
4.
Осознав, что выбравший свободу советский его герой не способен полюбить Запад, Алексей забуксовал.
Он сидел за своей огромной - только плечами с ней мериться - пишущей машиной, звукоизолировавшись от Европы, данной в ощущениях, с помощью губчатых американских затычек, поверх которых он надевал ещё и наушники для стрельбы, тоже штатовские. На нём была чёрная майка и трусы типа "советские семейные" - отчасти дань ностальгии, отчасти моде, в которую они, осмеянные столько раз, вошли по причинам сексуальной экологии.
Осознал неспособность своего героя Алексей ещё ночью, предварительно заставив его исполнить с героиней (символической Европой) каннилингус длиной в три страницы. При свете дня было ясно, что перебор и порнография. Впрочем, хотя бы в этом он ещё сохранял национальное своеобразие переходить черту. Но что за ней открылось? Что нет любви. И, стало быть, романа. Весь труд насмарку, ибо тщетны усилия... Был такой романс, но слов уже не вспомнить...
Что нет любви...Та-та та-та-та!
Дым сигареты уплывал в окно - в послеполуденное удушье двора средневекового квартала Марэ.
Рыжий кот продвигался по жестяной крыше пристройки к окну мансарды, откуда даже сквозь его звукозащиту всю минувшую ночь прорывались брутальные рыки анальной любви.
Кота звали Масик. То был кот Алексея, один из сыновей сибирского кота князя Татищева, и крался он сейчас не за раскинувшим в истоме крылья воробьём, а с извращённой целью вновь обоссать "голубого" обитателя мансарды - вернее, территорию его отсутствия. А между тем, не далее, как вчера педак опять являлся с ламентациями, что "русский монстр" сделал пипи в сатиновые простыни, купленные к возвращению друга из Марокко. Что же делать? думал Алексей, глядя, как уверенно взбирается кот к открытому окну мансарды. Может, превратить всё это в антироман? Любовь, нелюбовь главное, книгу как спасти? Репутацию, созданную первым опубликованным романом?
Не услышав, как вошла Констанс, он вздрогнул, взятый за плечо.
- Что?
Выражением лица она дала понять, что принесло кого-то, - вручила джинсы и вынула из холодильника три банки пива, оставшиеся в пластиковой оплётке. Затычки он выковырял, а наушники надел на ручку оконной рамы.
Это был Люсьен.
- Са ва?
Люсьен горько ухмыльнулся, Алексей хлопнул его по плечу. Что тут скажешь? Он выдрал запотевшую банку пива, с хлопком открыл и вручил другу, который из галантности передал её Констанс.
Они сидели и пили.
Из детской комнаты доносился писк электронной игрушки, которую Анастасия наконец бросила и пришла рисовать, свесив медные свои волосы над зелёным овалом мрамора.
- Бон. - Люсьен взял с пола неизменную кожанку. - Поехал.
- Куда?
- Откуда... Из Парижа!
- А именно?
- Если бы я знал... Хочешь со мной?
Констанс пожала плечами на взгляд Алексея: как, мол, знаешь. Но рисунок Анастасии отражал подсознание ребёнка, растущего в проблемной семье, и он отказался с мотивировкой:
- Роман...
- Продвигается?
- Не особенно. Второй, понимаешь...
- Мне бы твои проблемы, - ответил Люсьен. - Ну, что тогда...Чао?
- Съездил бы, - сказала Констанс.
- Думаешь?
- Вдвоём веселей, - сказал Люсьен.
Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:
- Так я поехал?
Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.
- Куда?
- За границу!
- Давай. А паспорт взял?
Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол - в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельностив мире, который себе выбрал. Titre de voyage - путевой документ беглеца - был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол:
- Просрочен!
- А зачем он тебе?
- За границу хочу.
- Ты и так за границей. Кроме Парижа, есть Бретань, есть Корсика...
- Cote d'Azur*, - добавила Анастасия.
- И всюду нюдистки.
- Надоело! Вот так мне эта Франция...
- Тогда возвращайся.
- Куда это?
- В лоно матки, в ГУЛАГ - откуда я знаю. Десять лет отсидишь, обнимешь свои берёзки...
Стиснув зубы, он пытался засунуть свой документ, мало того, что негодный, ещё и садистски огромный - не по карману. Не отрываясь от беспощадного рисунка, Анастасия осведомилась по-французски:
- Они за Бернадетт поехали, maman?
Ни та, ни другая не подошли, чтобы махнуть рукой или хотя бы бросить прощальный взгляд из окна детской - как раз напротив китайского ресторана "Райский сад".
Дверца хлопнула, отдавшись в сердце.
Люсьен завёл мотор.
Квартал был по-воскресному пуст. На перекрёстке они опустили противосолнечные щитки.
- Только не в Италию, - предупредил Люсьен.
- В Испанию?
- Подохнем от жары.
- Тогда на север.
- You are the boss.*
На автостраде в лицо ударил ветер.
И Алексей запел.
Он растягивал ремень безопасности и бил себя по ляжкам - с отчаянием, невероятным самому. Сначала водитель посмеивался, потом присмирел. Когда седок отпал на изголовье, спросил, не Красной ли это армии песни?
- Её.
- А смысл?
- Что от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней.
- Нет?
- Да.
- Пентагон бы лучше придумал.
- Пентагона тогда не было.
- Старая песня?
- Юности наших отцов мудацких.
Люсьен тоже стал насвистывать, но, не найдя аналога, замычал что-то из песенного фонда Тысячелетнего рейха, отчётливо повторяя: фрише, фройлих, фест. Алексей смеялся, а француз пел, сводя брови с большим напором. Настроение было отличное, и песня была именно о них - всё ебущих! Бодрых. Радостных. Крепких.
- Часть нашей культуры, нет? Двадцатого века?
Алексей крикнул:
- Не оправдывайся! Never explain!*
Просто - всё ещё впереди за горизонтом. Лебенсраум. Пространство нашей жизни. Идеальное, как мечта.
Там, вдали...
На станции обслуживания очередь к заправке. Парень, расстёгнутый до небрежно завязанного пупка на белом брюхе, вытирал руки тряпкой и мотал головой, что не может, нет. Слишком много машин, ещё больше народу. Послеобеденная лень, всеобщее похмелье: Франция. Это был целый комплекс, разделённый полотном автострады, но связанный остеклённым виадуком, по которому они перешли на сторону, где ресторан. Невероятно, но идущие за ними поколения продолжали размножаться. Институт брака вроде рухнул, но от юных семей негде было протолкнуться, а в проходах между столиками копошились дети. Они выпили кофе у стойки, после чего обнаружили, что наличных кот наплакал, а свою чековую книжку (которую у Алексея аннулировали за нечаянный минус в банке) Люсьен забыл.
