Женя вспыхивает и спрыгивает с подоконника, направляясь прямо к нему. Ровно четыре шага составляет расстояние от нее до него. Всего секунда, чтобы преодолеть его и увидеть близко-близко глаза цвета горького шоколада. И не увидеть в этих глазах никакой издевки, лишь абсолютное спокойствие и… нежность? Глубокую взрослую нежность, идущую откуда-то из недр души и ощутимую на физическом уровне.

— О чем мне говорить с тобой, Жень? — повторяет тише обычного, пытаясь проглотить нарастающий ком в горле. Видит, как медленно в ее взгляде угасает огонек злости. — Сказать, что скучал по тебе? Ты не поверишь. Обзовешь меня дебилом и скажешь, что люди, которые скучают, хотя бы изредка справляются о жизни тех, кто им дорог. Или сказать о том, что сегодня у метро чуть не задохнулся от воспоминаний, когда увидел тебя в пяти метрах от меня? Такую далёкую и близкую одновременно, — мышцы на его руках, которыми он упирался в тумбу позади себя, напряглись, заставив девушку непроизвольно обратить на это внимание. — Ты же всегда до оцепенения боялась правды, Васнецова. Что ты будешь с ней делать? Попытаешься сбежать от меня? Или от себя? Иначе, для чего была нужна эта учеба в Соединенных Штатах…

Денис бьет по самому больному. Родные знают, что тема Америки для Женьки — табу. И никогда о ней не вспоминают. А если вспоминают, то вслух об этом никогда не говорят. Воронцов это себе позволяет, потому что чувствует, что Васнецовой нужна эмоциональная встряска. Разгрузка. Перезагрузка. Пусть злится, кричит, вымещает на нем весь скопившийся негатив, освобождая место в сердце для чего-то совершенно противоположного. Ей это необходимо.

— Знаешь, Денис, от хорошей жизни не уезжают в другую страну, — щеки ярко вспыхивают, а зрачки сердито сужаются. Потому что он прав. Учеба в Йельском университете была попыткой сбежать ото всех. И, в первую очередь, от самой себя. Только ничего, кроме боли, это не дало.

— Не уезжают, — согласно кивает. Он сейчас настолько непоколебим, насколько это вообще возможно.

Черт, у него даже ресницы не дрожат.

Сколько Женька себя помнила, она никогда никому не позволяла себя жалеть, начиная с детских травм в виде ушибленных коленок и заканчивая принятием неправильных решений. Но дикое спокойствие Воронцова сейчас ее задевало сильнее всего на свете. Да, они не виделись друг с другом год, но неужели он даже не может попытаться сделать вид, что ему не все равно? Зачем он давит туда, где и так болит.

Они не обещали ничего себе и, тем более, друг другу. Васнецова не говорила, что будет дожидаться его возвращения из армии. Но ждала. Денис не признавался ей в любви. Но любил. До внутреннего напряжения и электричества в кончиках пальцев, никогда ранее не ощутимого. Просто не хотел, чтобы Жени коснулось то волнение, которое испытывают девушки ребят, призванных служить в спецназ. Поэтому решил все сам, не предоставив ей выбора.

Ко всему прочему, у него из головы никак не выходили случайно оброненные слова Маши о том, что за Васнецовой ухаживает какой-то доктор. Он даже имени его не знал, но ревностно ненавидел всеми фибрами души. И себя ненавидел за то, что раньше не сказал ей о своих чувствах.

— Нужно быть бесчувственным сухарем, чтобы так безразлично смотреть на меня. Я никогда не была чужой тебе, Денис.

У него в груди что-то екает. Женя Васнецова проявляет перед ним слабость? Или, наоборот, силу, признавая что-то, о чем никогда прежде ему не говорила. Серо-зеленая радужка заметно теплеет, плавя остатки злости.

Воронцов, правда, не бесчувственный сухарь, поэтому чувствует, как тяжелеют и жгутся веки. Вся его несокрушимость — маска. Очень хорошая, почти непробиваемая. Единственная, кто может сорвать ее — эта девочка. Потому что тоже знает, где болит. Всегда болело.

Со времен знакомства на радио, она была к нему ближе всего на свете. Ей можно было рассказать, что угодно. Женя умела слушать и слышать. Денис очень ценил это качество после общения с девочками, которые были сосредоточены только на себе. Наверное, это была одна из причин, почему он хотел видеть себя рядом с ней.

Проблема была в его решимости. Если с прежними девушками все было легко и просто, то с Женькой… Все было иначе. Ему не удавалось набраться смелости, чтобы сказать ей о своих чувствах. Даже, когда она плакала, узнав, что его забирают в армию. Он только и смог, что прижать ее голову к себе, несмело гладя по светлым волосам. Чувствовал, как жилетка становится мокрой от девичьих слез, но не мог вымолвить ни слова. Перебирал пшеничные пряди и мысленно молился, чтобы это был последний раз, когда она плакала из-за него.

— Так и будешь молчать, Воронцов? — смотрит на него волчонком и замирает, когда крепкие ладони прижимают ее к себе. Его лицо становится слишком близко, чтобы сфокусироваться. А дыхание из приоткрытых губ обжигает похлеще пара из закипающего чайника. — Что ты делаешь?

Она боится шелохнуться. Это состояние оцепенения, похожее на то, когда тебя впервые обнимает мальчик, который тебе нравится с первого класса. А ты до конца не веришь, не понимая, куда деть руки и как теперь со всем этим быть. В какой-то момент тебя даже подмывает сбежать, но ты не можешь. Он слишком крепко держит тебя, не давая ни малейшего шанса к бегству.

— Что за глупые вопросы, Жек? Обнимаю тебя.

— Зачем?

— Скучал. Я почти забыл, какая ты красивая, когда злишься.

Его прямолинейность иногда поражала Васнецову. А сейчас просто-напросто застала врасплох, вызвав дрожь в коленках. Она впервые за очень долгое время ощутила запах его тела, перемешанный с парфюмом и насыщенным ароматом остывающего чая. Это было похоже на бомбу замедленного действия.

Заткнув все свои предрассудки, обиды, страхи и внутренний голос, она сделала то, что хотела сделать уже очень давно. Она обняла его в ответ. Узкие ладошки легко прошлись по пояснице Воронцова и сомкнулись в крепкий замок. Тело мгновенно отозвалось болезненным жаром, прокатившимся нещадной волной. Плотная ткань толстовки показалась жутко неудобной.

Они стояли так очень-очень долго, будто позволяя себе привыкнуть. Вновь ощутить то, что когда-то так легко упустили. И почти позволили себе забыть.

— Я ничего не понимаю, Денис… — у нее шепот почти истерический.

— Я сам уже давно ни черта не понимаю, — шумно выдыхает, ощущая разгорающийся внизу живота пожар только от того, что она сейчас рядом. И что девичьи волосы щекочут его шею. В голове беспокойно проносится мысль о том, что такие же ощущения она может дарить кому-то другому. Но Женя, словно чувствуя, еще более доверительно льнет к нему. Тонкие пальцы, одним несмелым движением, запутываются в коротких черных кудрях. — Господи…

Она гладит его по волосам очень медленно и осторожно, вспоминая, как это. Воронцов однажды сказал, что характер у нее колючий, а руки — нежные. И после этого очень часто опускал голову на девичьи колени, чтобы ощутить ласковые пальцы в своих волосах. Васнецова, первое время, очень стеснялась, но старалась не подавать виду, нерешительно приглаживая жесткие кудряшки, а потом привыкла. Родные странно на них косились, но не пытались разобраться в сложных отношениях двух людей, которые сами себя понять не могут. Не говоря уже о том, чтобы разобраться друг с другом.

— У тебя волосы короче, чем прежде, — шепчет, утыкаясь носом в воротник черной футболки.

— А у тебя, наоборот, — улыбается уголком губ. — Никогда не видел тебя с такой длиной.

— Никто не видел. Они никогда не были ниже плеч, — нерешительно трется кончиком носа об его шею и замирает, наслаждаясь теплом его тела.

Крепкие ладони проходятся по девичьей талии, бережно обнимая. Жарко. Очень-очень жарко. От его присутствия и горячих рук.

— Жень, у тебя есть кто-нибудь сейчас? — спрашивает, стараясь максимально прикрыть волнение в голосе.

— Кто-нибудь у меня всегда есть, — усмехается, поднимая голову и сталкиваясь взглядом со взрослыми карими глазами.

— Я серьезно, — его голос с легкой хрипотцой, которая всегда очень нравилась Васнецовой.