Или поджигался сам.

Еще имелась дверь, ведущая как будто бы в третью комнату, но открываться — не открывалась тоже, а окон, судя по всему, в той комнате не водилось, потому Улле и не знал до сих пор, с чем по-соседству живёт.

И предпочитал, в общем-то, лишний раз о том не задумываться.

Отдельным помещением оставалась кухня, в которой углился ещё один очажок, правда, к использованию не особо пригодный, массивный деревянный стол и два синих пластиковых стула, притащенных сюда кем-то из уличного летнего кафе — именно на одном из этих стульев Улле любил почему-то сидеть, умостив на второго близнеца ноги, и читать бесконечную старую сказку про Бабушку Мышку, уснувшую за вязанием да попавшую в страну добрых мышиных снов, где колосилась и колосилась достающая до неба спелая рожь.

Торопливо сгрудив на стол пакет, он вынул спички, свечи, зажёг те, расставил по подсвечникам, воткнул в лампу, впихнул в горлышки приспособленных зелёных бутылок, расставленных вдоль стен на полу. Подкинул из стопки рядом в очаг поленьев, сбрызнул керосиновой горелкой, поджёг, покидал оставшиеся с лета брошюрки про тюсенфрюдский парк развлечений и, убедившись, что костёр занялся, не собираясь в самый неожиданный момент погаснуть, беспокойным шагом прошёлся и по одной, и по другой комнатушке.

Разумеется, никого и ничего не нашёл.

Отговаривая себя, но всё равно терпя крах, заглянул под кровать. Под оба стола. В старый поломанный комод, в который бросал обычно всё — от одежды и до случайно принесённых в дом безделушек. Поднялся по лестнице. Подёргал чердачную дверь. Вернулся обратно вниз, подёргал дверь вторую и только тогда, убедившись, что виновата была то ли и впрямь овца, то ли ветер, успокоился, позволил себе ненадолго присесть и над самим собой посмеяться. С трудом поборол соблазн прилечь отдохнуть, прекрасно зная, что до ужина тогда никогда не доберётся, а есть между тем хотелось, и хотелось сильно.

За окнами всё белело и темнело просмоленной небесной шерстью, из которой брюзгливый однорогий чёрт где-то прял себе чёрные-чёрные носки, в еловом лесу тянулся от снега бледный дымок ночных голосов, трепали крышу лохматые ветра, примчавшие с побережий Будё и Скагерраки…

Улле, хмуро поглядывая на вмурованную в стену дверь, поднялся на ноги, поставил парочку дополнительных свечек, разжёг для надёжности ещё и керосиновый фонарь и, снова запрещая себе думать, ушёл заниматься ужином.

На этот раз — на кухню.

✵⛷✵

Спалось Улле в ту ночь плохо: он долго перекатывался с боку на бок, взбивал кулаком подушку, утыкался в ту то лицом, то ухом, то затылком. Лежал на спине, лежал на животе, на одном краю кровати и на другом, глядел в потолок, не став гасить огня, а потому видя и видя кривляющиеся коренастые посмешища, выросшие из тускло преющих теней.

Тянулся за книгой про Мышь, менял ту на книгу про Муми-троллей и стучащуюся в окна Морру, бледнел, нервничал, захлопывал обложку, откладывал томик и возвращался к постельным мучениям, а когда, наконец, начинал задрёмывать, расслабляясь и проваливаясь сквозь жёсткий матрас, застеленный под простынёй старой бараньей шкурой, опять дёргался, подскакивал, с нервным страхом таращился в окна, за которыми раздавался вдруг такой грохот, будто там, выбредая из леса и ломясь к нему в дом, колотили семь огромных часов с якорями чугунных маятников.

Правда, как только он просыпался — шум мгновенно прекращался, а когда укладывался обратно, ложась на спину и долго таращась за стекло, точно специально видел с той стороны несколько горбатых, сосновых, бородатых и каменношкурых тролльских силуэтов: Ивара Женолюба, Борда, Бобба из Мусьерда, Тронда, Коре и старухи Гури Свиное Рыло.

Тролли скреблись толстыми когтистым лапами, гнули раму, бились, хрюкали, хрипели и пытались пробраться внутрь, а как только Улле вскакивал на ноги и подходил ближе — тут же растворялись, исчезали, уходили и таяли за порогом стеклянной колдоватой ночи.

Потом где-то стрекотало, будто невидимая обрюзгшая великанша запрягала зелёными кобылами своё огромное прядущее веретено. Потом опять и опять шебуршились крысы, которых здесь давным-давно не водилось, потому что если бы завелись — сдохли бы от голода уже через неделю.

Потом началась вьюга — швыряла удушливый чёрный снег в глаза, и в пляске его Улле то и дело мерещились скачущие четверорогие лоси, мигающие синими-синими слепыми глазами.

Потом, наверное, с неба и вовсе спустилась луговая дева Хильдур, ударила по крыше посохом из дуба да бузины, станцевала заговоренными башмаками, и метель стала самой обыкновенной — белой, ровной, спокойной, воющей, и тогда Улле, уставший бояться, надетый на бусы из нервов, такой тощий, словно кормился рыбными хвостами да жалкой травой, с трудом находимой в прибрежных скалах, взятый под руки зимой, снова вернулся в постель, закутался в одеяла и покрывала, закрыл глаза…

И почти тут же, меньше чем за минуту, уснул, проваливаясь в глубокий, грузный и мрачный сон…

…из которого его — скоро ли или уже под самый тёмный рассвет — вырвала мягко, но настойчиво опустившаяся на руку чёрт поймёшь чья…

Ладонь.

Улле, ничего подобного не просто не ждавший, а даже не могущий придумать, чтобы оно случилось, не вскочил, нет: Улле медленно, очень медленно открыл глаза, чувствуя, как мечется и расширяется перепуганный влажный зрачок. Рефлекторно попытался сглотнуть комок пересушенной пыльной слюны, засевшей под языком, но не справился, подавился: слюна застряла под кадыком, он, хоть и тщетно стиснул губы, закашлялся, и тогда тот, кто тронул — и до сих пор продолжал трогать — его за руку…

Зашевелился.

Только здесь до Улле в полной мере дошло, что всё это было вовсе не сном, не мелким народцем и не проделками чёртовой овцы, нет: кто-то из плоти, крови и почти наверняка дерьмовых намерений, пока его не было, прокрался в дом, спрятался там, где он не додумался поискать, а с приходом ночи забрался в кровать, устроился рядом и теперь…

Теперь…

Улле хотелось сделать многое. Например, подорваться с места, вскочить хоть на ноги, хоть на четвереньки, увидеть морду этой твари — или всё-таки лучше не видеть — и прямо так, как есть, пуститься по снегу и лесу прочь: к ларькам, которые наверняка закрылись, но ведь где-то те, кто работал в них, жили, к заснеженным просторам Муми-Дола, к волшебным воронам и островам Ут-рёста — да плевать! Главное, быстрее выбраться отсюда, встать и бежать, заметая следы, чтобы только этот… это… тварь эта… существо это… кто-то этот не полез за ним, не догнал, не, не…

Не!

Правда, хотеть — хотел, а сделать…

В старой-старой книжке про волшебного кота Кила, спящей в детстве на пухлой бабушкиной полке, страдающей грузностью и повышенным уровнем запыления, говорилось, что человеческие хотения — явление бессмысленное и бесполезное, потому что даже имея неплохой шанс желаемое воплотить — человек этот шанс обычно втаптывает ногами в грязь, жжёт или и вовсе складывает листком туалетной бумаги да подтирает тем своё самое тёмное место.

Вот и Улле, напуганный до скелетной бледности, давно уже не такой и маленький, вполне должный уметь хоть как-нибудь за себя постоять, в реальности только лежал на спине, чувствовал тяжесть чужой оплётшейся руки, сдавливающей всё сильнее, требовательнее, и жалобно, будто передавленный пополам помирающий Снусмумрик, бормотал:

— Что… кто… что ты… что вы… что… происхо… откуда… как… зачем… поче… поче… му… вы… ты… здесь… в моей… моей…

Рука — мужская и практически медвежья, всё больше и больше напоминающая лапищу, только голую и без подушек да когтей — стиснулась так крепко, будто совсем взаправду собиралась переломить ему кости, прорвать кожу и мясо и отправиться плюхаться в этом вот красном мокром месиве счастливым морским тюленем, завывающим грустную погребальную песнь.

Этот кто-то опять шевельнулся — скрипнула продавленная кровать, Улле остро ощутил на себе вперившийся куда-то в область виска взгляд, показавшийся куда как более опасным, чем даже рука, и примерно там же, сжавшись всем нутром, услышал вконец поразившее, пригвоздившее и гвоздём же в лоб добившее: