========== Бегущий Человек ==========
Снег в этом году выпал рано.
Стоял конец октября, люди, пересекающие воды Согне-фьорда на ежащихся от холода кораблях по направлению Бергена и обратно, рассказывали, что там, откуда они приехали, всё ещё желтела и зеленела трава да на ветках продолжали держаться листья, а в деревушке Флом замело всё настолько, что продвигаться по новорождённым сугробам получалось лишь с огромным трудом.
За двое суток до начала снегопада небо заволокли тучи, нанизавшиеся шапками на макушки гор, полил ливень, буквально за пару часов сбивший с деревьев всю листву, превративший землю в болото и образовавший разваливающиеся под ногами запруды.
Потом начало мести.
Наутро, когда Улле, промёрзший больше, чем обычно, разодрал глаза, садясь на заваленной тряпьём и покрывалами постели, от окон не осталось почти ничего: стекло поглотил налепившийся белый пласт, выдолбленные из дерева стены грузно поскрипывали под навалившимся весом, начинало пахнуть псиной и сыростью, откуда-то просачивалось внутрь и текло мелкими юркими ручейками.
Дверь погребло тоже, поэтому на то, чтобы выбраться, ушла приблизительно половина дня: с приходом полудня из-за скал показалось пока ещё чуть греющее солнце, снег начал медленно, но таять, и остаток дня Улле, приотворивший дверь до узкой тесной щели, провёл в попытках расчистить возле дома сугробы, впервые кляня себя, что решил всё бросить и уехать из родного городка не куда-то, а именно сюда.
Не просто погостить, как продолжали считать те, от кого он, сам того не признавая, бежал, а остаться жить, при этом понятия не имея, как не протянуть в этом месте ног и пережить настоящую зиму. Старые фермеры здесь давно уже не жили, дома их — выстроенные на каменном фундаменте землянки — пустовали, запертые на гниющие засовы и замки. Два единственных магазинчика располагались возле пристани, да и то не факт, что собирались остаться работать и тогда, когда календарь поменяет месяца, пригнав сезон обвалов, метелей и закованного во льды течения.
К вечеру он справился, вернул в дом лопату, оделся потеплее, убрал под куртку и свитер отрощенные ниже лопаток волосы, нацепил на голову старую лесную шапку, кое-как сшитую из овечьей шерсти да распущенного по ниткам дырявого кардигана — темнело рано, делать было нечего, так что Улле потихоньку начинал учиться стругать, стегать, шить и вязать. Поглядел на спустившееся ниже небо, на заметённую снегом долину, по белой поверхности которой разбегалась тонкая вязь из петляющих следов — будто проложили колченогие коньки-перевёртыши, но в мелкий народец Улле предпочитал не верить.
Помнил, что чревато: начнёшь верить — и не оберёшься бед, потому что эти приходили только к тем, кто верил да ждал. Или не ждал, но всё равно верил; всяческие там драгеддоки, бильвизы, туссеры и прочие карловые исчадия Улле больше пугали, чем радовали, но пугали со стороны приземлённой, практичной: там, где совал свой нос холмовый народ, неизбежно появлялись неприятности, а неприятностей Улле хватало и так.
Дома заканчивались свечи, сало, хлеб, консервы, вода. В остановившихся часах догорели пользованные и перепользованные батарейки. Впервые же повиданный во Фломе снег хоть и напрягал, но с какой-то стороны и манил: над белым коврищем возвышались тёмно-аквамариновые ели, покрытые сединой и серебром, в подножиях фьорда стлался крошевный туман, сумерки пахли приятно, по-особенному, и Улле, решив прогуляться сейчас, а не утром, помялся возле порога, захлопнул за собой дверь да убрёл прокладывать долгий трудный путь до ближайшей лавчонки.
Запираться, как и обычно, не стал.
Привык, что не от кого.
А, как выяснилось чуть позже, зря.
Бревенчатая площадка у амбаркадера, где плотогоны в конце лета катали туристов, в снежных сумерках сделалась сюрреалистичной, отталкивающей, чем-то необъяснимо похожей на растёкшуюся нефтяную платформу в холодном море. В предгорьях, исполосованных проложенными всё для тех же туристов тропами, поломало деревья, дорогу перекрыло, в темноте вырос целый монструозный обоз искривлённых форм, кружащихся да отплясывающих в жутковатой финской польке.
На спуске в долину, удачно миновав покрытый льдом шаткий мостик, Улле наткнулся на овцу, овцу в которой распознал не сразу: белая изжёванная зверюга, чёрт знает, откуда удравшая, выскочила из кустов, бросилась ему под ноги, подрезала, проорала, безумно вращая глазами, ржавым скрипучим рёвом и, едва не опрокинув в трескающуюся реку, умчалась дальше.
Улле, поймавший нешуточный сердечный припадок, домой возвращался изломанным, прихрамывающим и пьяным шагом, посиневшими от мороза и испуга пальцами крепко стискивая пакет с керосиновой заправкой, батарейками, свечками, бензинными зажигалками, крупой, картошкой, тушёнкой, хлебом, консервированной нарубленной тыквой, консервированными баклажанами и кабачками, лесными орехами и компотом из облепихи да моркови, привезенной со Скровенского острова.
Когда же он встал на привычную дорогу, под снегом не видную, но уже назубок выученную, ему показалось, будто снег лежал как-то…
Не так.
Слишком рыхло, пушисто, взволнованно, небрежно, точно его разрыли, побегали, поныряли, повалялись, а потом на скорую руку замели за собой следы, нашвыряв юраги и пены. Самое страшное заключалось в том, что муть эта тянулась до самого дома, до порога и до двери, которую Улле не запирал.
Никаких отпечатков не было, ничего другого не было тоже, один только взрытый перевёрнутый снег да странный покалывающий запах, хрусталеющая в мутном небесном свете пустота и оседающая в костях тревога.
Улле, пытаясь убедить себя, что это либо он сам так взрыл снег, либо здесь поработал ветер, стоял под дверью и стоял, не находя смелости ни притронуться к ручке, ни отойти от дома на безопасное расстояние, спрятаться где-нибудь в лапнике и понаблюдать, произойдёт что-нибудь или нет. Вспомнил про проклятых драгеддок, бильвизов и прочую волшебную напасть, встречаться с которой ни разу не хотел. Поморщился, выругался на самого себя, раздражённо скривил полоску тонкого рта, злясь на то, что опять начал во всю эту дрянь верить.
Потом, побыв так ещё, с отлёгшим сердцем припомнил несчастную чокнутую овцу, разгуливающую где-то на приволье.
Овца!
Конечно, это было овца.
Эта грёбаная овца скакала здесь, носилась, сходила с ума, и до дома его ей ничто не мешало добраться, перевернуть всё вверх дном, споткнуться, провалиться сквозь снег, а в попытках выбраться на твёрдый наст — навести в округе приличного шороху.
Такая версия воспринялась вполне правдоподобно, хоть и изрядно притянуто за уши, но хотя бы в дом зайти Улле решился. Покопался, правда, в пакете, вынул одну из зажигалок, высек огонь и, зябко передёрнувшись в плечах, откатил в сторону дверь, втягивая в тело голову — слишком уж низким был проход — да входя внутрь.
Света от одной-единственной слабой искры не хватало; жёлтый огонёк ошалело метался по стенам, где пахло смолой, сыростью и сосной, вокруг шугались искривлённые чёрные тени, пол под ногами скрипел и чем-то шуршал — Улле старался не давать себе думать, что шуршало на самом деле даже не на полу, а под полом, под которым не должно было быть попросту ничего, кроме нескольких рядов заложивших остов камней.
На потолке скрипело и шуршало тоже; Улле знал, что там когда-то существовал крохотный чердачок, но потом тот просто забили деревяшками, смазали, укрепили и утеплили, и теперь наверх вела угловатая лесенка с отваливающимися ступенями, на площадке имелась дверца, но открыть её не получалось — заделали стыки и превратили в почти сплошную стену.
Не став менять уличные сапоги на домашние, мягкие и шитые, выделанные тёплой овчиной, Улле прошёл в одну из двух комнатёнок, где стояла кровать, имелось ровно полтора окна, был стол, стул, выцветший половичок, выложенный в углу из булыжников очажок. Посреди комнаты свисала лампа, предназначенная для того, чтобы вставлять стеклянную лампочку, но Улле, живущий здесь с середины лета, со временем сделал из той удобный подсвечник, в который, правда, иногда врезался головой, опрокидывал и что-нибудь где-нибудь поджигал.
