И проорать бы ему, чтобы не смел, и ударить бы ещё раз, и задавиться собственными словами и собственным языком, собственным идиотским членом, трущимся о штаны, поднимающимся, вопреки всему влюблённым и возбуждённым, горящим и, кажется, мокрым от выступающей раньше времени смазки, потому что в эти свои нынешние девятнадцать он ещё ни разу никого не.
Отпустить, отпрянуть, убрать руки, убраться самому. Оставить мальчишку в этой квартире, запереть снаружи, чтобы никуда не делся и остался его здесь ждать, остался даже жить, раз жить было больше негде, прошляться до самого утра, приводя в порядок мысли и голову, сердце и член…
А он не мог.
Сидел на нём, вжимался в бёдра, стискивал до синяков и изломов запястья, трогал кончиками пальцев грудь сквозь белое полотно рубашки, находя шарики незнакомых сосков, и не мог ни-чер-та.
Разве что совсем немного сместиться вниз, наклониться низко-низко, чтобы задеть губами губы, заглянуть в сосредоточенные синие глаза. Прошептать:
— Я не буду ласков, знаешь? Я ещё никогда этого не делал, и не совсем представляю, как мне быть, чтобы ты получил достаточно удовольствия от того, что здесь сейчас произойдёт, но мне на это наплевать, слышишь? Оно не будет меня волновать, как бы ты ни кричал, ни стонал и ни плакал, пусть я и знаю, что плакать ты никогда не станешь. При мне.
Если бы Кай сказал сейчас хоть слово, если хотя бы скривился, рассмеялся, отвернул голову, прекратив смотреть ему в глаза — всё ещё можно было бы оборвать, остановить, предотвратить. Сделать так, чтобы оно никогда не случалось и не привязывало бы с последним болезненным концом, но…
Кай всё так же просто лежал.
Всё так же просто смотрел.
Кай, совсем, должно быть, спятив или просто решив над ним поиздеваться, осторожно приподнялся в бёдрах, потёрся членом о яйца, прищурил поплывшие куда-то, хоть и до надрывного надреза грустные глаза…
И всё просто взяло и потеряло свой последний чёртов смысл.
Просто взяло, разлетелось теми несчастными красными снегирями, и потеряло, когда Вейсс, тихо и хрипло простонав, снова ухватив его за горло да покрепче стиснув пальцы, отпустил не собирающиеся никого останавливать руки, нерешительно, но уцепившиеся ему за рубашку, и, вонзившись зубами в терзаемые мокрые губы, пополз левой ладонью глубоко и безвозвратно вниз, разрывая пряжку, молнию и нащупывая прошитыми судорогой пальцами чутко реагирующий на него тонкий и чужой…
Член.
Комментарий к 5. Sadderdaze
Относительно падающего ножа, падающих яблок, запахов и пересоленности — всё это относится к приметам (вроде той, где кружка бьётся, мол, к счастью или к несчастью) о том, что скоро к тебе нагрянет любовь да несущий её человек.
**Fatal homme** — роковой мужчина.
**Fatal femme** — роковая женщина.
**Пэк** — в фольклоре фризов, саксов и скандинавов — лесной дух, пугающий людей или заставляющий их блуждать по чаще. Он также считается аналогом домового, так как, по поверию, если ему оставлять еду, он может помочь по хозяйству. В Англии его также называют Хоб или Робин Славный Малый.
**Пляска святого Витта** — синдром, характеризующийся беспорядочными, отрывистыми, нерегулярными движениями, сходными с нормальными мимическими движениями и жестами, но различными с ними по амплитуде и интенсивности, то есть более вычурными и гротескными, часто напоминающими танец.
========== 6. Энни ==========
Пойдём со мной? Я дам тебе зонт
И покажу, как ловят плотвицу.
Давай отпустим горе-синицу.
Пойдём со мной искать горизонт. © Дарья Балкина
Он смотрел ему в глаза — немного снизу вверх — и круг за кругом думал, что ненавидит, ненавидит, ненавидит его каждой чёртовой фиброй проседевшей насквозь души.
Сдерживаться, чтобы не открыть рот и не наговорить дерьма, было трудно, ещё труднее — не выйти из-под собственного хворого контроля; ощущение было похоже на то, когда огонь накрывает ладонью поленья, а потом сжимает до ломающего шею хруста, и руки приходилось держать в карманах, стискивая в дерущие сами себя кулаки.
Человек со странными серо-рыжими глазами, отливающими чайной заваркой и зажжённым с приходом ночи фонарём, смотрел на него просто: прямо и прозрачно, немного удивлённо, с то приподнимающимися, то опускающимися до хмурой морщинки бровями. Стоял на пороге кабинета, куда Ирвин, пересилив себя, пришёл, но постучать не успел — дверь просто открылась, человек вышел к порогу, оглядел его с ног до головы, прищурился, как будто вспомнил, пробормотал что-то про героя-любовника, но, быстро заткнувшись, прикусил язык да так и остался на него глазеть, выжидая, когда услышит то, с чем к нему пришли, и что он, должно быть, и так заранее знал.
Седой мальчишка — для него всё равно же мальчишка — долго не решался, молчал, супился, корчил одну гримасу за другой, таращился так, будто хотел прямо сходу налететь и перегрызть зубами одну-другую жилу, и когда, наконец, подал голос, через силу выдавливая хриплое и рваное:
— Ты… видел его…? Я спрашиваю: нет ли его случайно здесь, у тебя. И не захо…
— Нет. Он не заходил. Ни сегодня, ни вчера, ни на прошлой неделе, ни даже в прошлом месяце.
Человек его перебил, пригладил себе немного вьющиеся тёмные волосы, ещё раз прищурил глаза и, мысленно вздохнув, отошёл, возвращаясь обратно в кабинет да приглашая пожаловавшего мальчишку за собой следом.
Тот, застрявший на пороге, то ли не понял, то ли не поверил, то ли решил в чём-нибудь не том — например, в том, что если войдёт, то живым на свободу уже не выйдет — его заподозрить, то ли просто тешил свою гордость да глупое бестолковое упрямство.
Тогда человек, вздохнув уже чуть более вслух, отодвинул свой стул, уселся на тот, отбросил на пол небольшой кожаный саквояж, с которым, очевидно, собирался вернуться домой. Вынул из кармана пачку сигарет и зажигалку, задумчиво на те поглядел, как будто вспоминая, что курить внутри вроде как запрещалось, но, махнув на всё рукой, поджёг свой фитиль, затянулся, заполнил кабинет горьким мятным дымом и, ещё раз поглядев в сторону Ирвина, сказал:
— Так и будешь там стоять? Ты же хотел что-то у меня спросить. Что-то ещё, кроме того, здесь он или не здесь. Проходи уже, наконец. По глазам вижу, что ты сам сейчас сдохнешь, если как следует не затянешься.
Чёртова ненависть, которую он испытывал к этому человеку, никуда не делась, но то, как он на него смотрел и как говорил, выглядя при этом не то тоскливо, не то устало, не то… почему-то… одиноко, немного кольнуло, сделав, впрочем, только хуже.
Ни жалеть, ни сочувствовать ему Ирвин не хотел и не собирался, но что-то внутри надрывно скреблось, волновалось, бесилось и против воли начинало нашептывать, что если посмотреть с немного другой стороны, то получалось ведь, что и этот… тип мог страдать ничуть не меньше, чем…
Думать об этом не хотелось, и Ирвин, пытаясь хоть как-то голосящую тварь под шкурой заткнуть да прекратив и впрямь нависать на пороге глупым бестолковым изваянием, переступил через тот, незаметно поглубже дохнул, заставил себя расслабить кулаки и, стараясь не смотреть в сторону кучерявого мужчины, прошёл внутрь.
Окинул кабинет беглым смурым взглядом, выбрал первый в серединном ряду стол. Помялся, уселся не на стул, а на столешницу, чтобы избавиться от неприятного ощущения и прекратить чувствовать себя чем-то этому человеку уступающим, и, сцепив замком пальцы, снова мрачно уставился на не проявляющее почти никаких эмоций лицо, ожидая, когда тот скажет что-нибудь ещё.
Тип этот, в общем-то, ждать его долго не заставил: вынул из пачки вторую сигарету и спокойно протянул ту вместе с зажигалкой против воли растерявшемуся Вейссу, отчего-то не пославшему его к чёрту, а поднявшемуся, курево принявшему, разжёгшему, затянувшемуся, вернувшемуся и усевшемуся на свой стол с чуточку более спокойным сердцем и развязанными в кулаках нервами.
Человек подождал, пока он раскурится, успокоится, задышит легче. Сделал пару глубоких затяжек и сам, пуская к потолку чёрный вымерщвленный дым, а после, отодвинувшись на стуле да закинув на стол ноги, под которыми на пол слетело несколько исписанных листов и чьих-то тетрадей, проговорил:
