Вейсса перекосило снова, злость в груди превратилась в холодное бешенство, давя на виски орущей и разрывающей прихотью, чтобы этот проклятый принц смотрел не куда-то там, а прямо и единственно на него.
На него, только на него одного, пока он говорит всё это, пока вскрывает себя по ниткам и швам, пока без слёз рыдает и вспоминает то, что сам с собой пытался столько времени безнадёжно забыть.
— Эй… не делай так, слышишь? Посмотри на меня.
Он старался, правда старался говорить с ним если и холодно, то хотя бы спокойно, без повышенных нот, ровно, в меру тихо, чтобы не пугать и не отталкивать от себя ещё больше.
Он старался, но когда чёртов сивоглазый мальчишка не потрудился выполнить и эту маленькую просьбу, когда остался упёрто таращиться в пол, прячась вдобавок под чёлкой и поскрёбывая напряжёнными пальцами натянутые до разгладившихся складок джинсы, и старания, и терпение, и все никчёмные мирные попытки сорвало тоже.
Растоптало, размесило в грязи, размололо на кашу и кровь, ударило закупорившей чёрной массой в лёгкие и, доведя до перенасыщенного кислородного удушья, заставило впервые удариться в дерущий, страшный, осатанелый приказывающий крик:
— Я сказал тебе смотреть на меня, твою мать! Или ты что, не расслышал?!
Помогло бы это или нет — Ирвин не узнал, потому что не выдержал раньше, чем успело отбить следующий удар зашедшееся рысью сердце: стронулся с места, подлетел в два широких угрожающих шага, схватил проклятого мальчишку за подбородок и, резко да болезненно за тот дёрнув, силой заставил поднять вверх голову да встретиться, наконец, с ним этими своими блудливыми, но безумно привлекающими глазами.
Взгляд тот был синь и ступорозен, губы поджались, подбородок только волей внутренней выдержки согласился не дрожать.
То ли гордость, то ли чувство вины, то ли что-то ещё не позволили мальчишке ни рыпнуться, ни воспротивиться, и он так и остался сидеть с этой вот задранной под неудобным углом головой да полуубито смотреть в прищуренные, жгущие, незнакомо-ледяные высеренные глаза.
Чуть позже, правда, что-то с ним случилось, переломилось, изменилось: страх отошёл, на его место пришла забитая лисья усталость, лепестки опали, розы опустили бутоны, в радужке вспыхнуло пронзившее стеклянное безразличие, и только тогда он, кое-как разлепив белые губы, проговорил похожим на лай деревьев шёпотом:
— Я знаю, что ты хотел. И я не был против. Если бы ты попробовал — я бы не стал сопротивляться и дал тебе это сделать. Что угодно… сделать…
Ирвин не знал, не понимал, зачем он всё это говорит.
Даже не так, нет: он не понимал, как этот спятивший бесстыжий принц мог так легко говорить о таких вещах, когда…
Когда сам ведь…
— То есть одного члена тебе было мало, да? Ты хотел получить второй? Или третий? Или каким я там был у тебя по счёту?
Впервые в жизни ему хотелось опустить руку чуть ниже, сжать пальцами тонкое лживое горлышко и совсем чуть-чуть то стиснуть: не чтобы сломать, но чтобы задушить, припугнуть, причинить боль и хоть немного, господи, отомстить, чтобы эта сволочь поняла, насколько ему и тогда, и сейчас было от всего этого до-вопля-и-навзрыд невыносимо.
Он даже сделал это, притронулся пальцами второй руки к чёртовой мальчишеской шее, огладил ту вдоль быстро колотящихся артерий, обвёл, провёл вверх и вниз, на самую каплю сжал, но…
Понял, конечно же, то, что и так с самого начала знал: как бы ему ни было больно, как бы ни было погано, как бы ни рассыпались его собственные мёртвые кости, он не может, просто не может причинить ему боль.
Не-мо-жет.
Карстен это терпел, молчал, принимал, как будто понимал, что заслужил и получает поделом, как будто понимал и то, что думал, глядя ему в глаза, Вейсс, и от этого становилось только хреновее и больнее, но сжать пальцы не получалось всё равно.
Не получалось.
И всё тут.
— Вторым, — а потом он сказал вот это.
Сказал так неожиданно, так из ниоткуда, так, как не должен был, никогда не должен был, потому что нечто внутри седого всё ещё пыталось верить в обратное и ссылаться на какое-то грёбаное недопонимание, что Ирвин…
Ирвин немножечко…
Умер.
И ещё совсем немножечко, самую-самую капельку, то своё непреложное переборол.
— Вторым, значит? — с больной, спятившей, уродливой ухмылкой кривляющихся губ прохрипел он, чувствуя, очень хорошо чувствуя, как пальцы всё-таки опутывают шею. Давят, сцепляются, приносят, должно быть, ту самую запретную боль. — И ты даже не попытался отвертеться, а? Мог бы ведь, тварь ты такая, соврать, и я, понимаешь ли, охотно тебе бы поверил. Даже если бы знал, чуял, что ты лжёшь, всё равно бы… поверил. Потому что мне слишком паршиво, слишком больно, слишком невыносимо, ублюдок, без тебя и этой твоей чёртовой… натуры.
Он не хотел его трогать, не хотел ведь, правда, по-настоящему не хотел, пусть и то, другое, не такое живое, улыбающееся волчьим оскалом сталеглазого зверя чудовище уверяло в обратном, билось, извивалось, требовало. Врало, что хочет, что ему нужно, что так будет лучше, что чёртов мальчишка заслужил, но…
Ирвин всё ещё не хотел.
До тех пор не хотел, пока Карстен оставался на него смотреть, пока нерешительно и скованно шевелил губами, будто раздумывал, решался, пытался что-то выдавить, сказать, затянуть, объяснить.
Но когда пропащий обманщик предпочёл отвести в сторону взгляд, оставляя его наголо и без всего — тогда пышущая под шкурой молчаливая тварь со страшной зубастой гримасой взяла верх и получила — прости меня, ладно…? — своё.
Его руки тряслись, как под пляской святого Витта, когда он, разомкнув пальцы, чуть отодвинувшись, для первой видимости отпустив, вдруг, сам того до конца от себя не ожидая, резко замахнулся и ударил тихо всхрипнувшего Кая кулаком в лицо, проклиная себя, ненавидя, убивая, но делая то, что сделал.
Удар получился чересчур сильным, больным, хворым и хромым; мальчишка от него покачнулся на табуретке, зависнув на краю на одну несчастную затормозившую секунду, а затем сдался, не выдержал, проиграл. Отлетел спиной назад, свалился с перевернувшегося с грохотом стула, упал на пол, отшиб голову, изогнулся слишком страшно и неестественно, и прежде, чем успел понять, что произошло, пошевелиться или попытаться подняться, Ирвин прянул за ним следом.
Упал на подогнувшиеся колени, не чувствуя ни боли, ни остатков улетучившихся из черепа мозгов. Обхватил ногами его бёдра, почти оседлал, схватил одной кистью сразу за обе руки, крепко стискивая за запястья. Отвёл те мальчишке за голову, выгибая, почти вырывая из пазов, крепко ударил ладонями и пальцами о пол, а после, побыв так с секунду, опустив свободную руку на часто-часто бьющуюся грудь, озлобленно, спятивше, не похожим больше на себя голосом прошипел:
— Если это разрешено другим, если ты сам говоришь, что готов мне дать, то почему бы и нет? Почему бы мне не взять то, что ты предлагаешь, а? Вторым, третьим, десятым — мне наплевать. Дело ведь, знаешь, совсем не в этом. Не в том, был ты с кем-то до меня или нет. Дело было в том, что…
Я просто хотел стать для тебя единственным, так?
Хотя бы на тот короткий промежуток, который мы провели вместе.
Где-то глубоко внутри себя он мечтал, чтобы Кай воспротивился, чтобы оскалился так, как умел только он один, поглядел на него с прожигающим железным презрением, с отвращением, с ненавистью. С чем-нибудь, что заставило бы остановить этот ужасный лунный карнавал, отпрянуть и отпустить, не делать того, что он сделать собирался, убив в себе последнее всё, потому что не так, совсем не так ведь мечталось, но…
Карстен не сопротивлялся.
Карстен просто лежал под ним, то едва дышал, то вдруг начинал задыхаться от ударившей под бока одышки, наполнялся льющимся из окна да с потолка странным синим светом, который так ему шёл, который рисовал вокруг крылья и уносил куда-то до опороченной недостижимой незабудковости, и позволял.
Позволял, чёртову же мать, всё.
