Сердце колотилось истово, в горле сужалось, волновалось, и затянуться нормально не получилось тоже: он постыдно закашлялся, прослезился, утёр ребром ладони глаза, раздражённо мазнул по губам, а когда ненароком повернулся к сидящему напротив мальчишке, сконтуженно сжимающему между колен руки, то поймал в его глазах белую, испуганную, недоверчивую и поражённую бледность.
От этого сделалось вязко и неуютно, хоть и в каком-то смысле забавно; только немногим позже Ирвин запоздало припомнил, что Карстен его таким ещё, кажется, не видел, а значит…
— Что? — на всякий случай тихо спросил он.
Отложил сигарету на тяжёлое графиновое блюдце, прикупленное в старой антикварной лавке по дороге домой в прошлом месяце, загладил на макушку лезущие в глаза волосы и нарвался на ожидаемый, в общем-то, вопрос:
— Ты куришь…?
Ага, значит, точно. Таким его Кай ещё не видел.
— Курю, — получилось ржаво, надрывно, как-то не совсем искренне, с дурацкой смеющейся улыбкой, которая слишком давно не приходила вот так: когда опять и опять хотелось рвать на себе волосы, орать, биться о стены да, наверное, без слёз рыдать. — Закурил уже в следующем месяце после того, как…
Он запнулся, чертыхнулся, нехотя отвёл взгляд, снова потянувшись за сигаретой да принимаясь остервенело той дышать: говорить о прошлом не хотелось, и, благо, кажется, не ему одному.
Кай понятливо кивнул, тоже отвёл в сторону взгляд, ладони засунул ещё глубже, плотнее стискивая вместе колени.
Это позволило его немного получше разглядеть: смотреть в лицо Ирвин не решался, а так — задумчиво и медленно прошёлся взглядом по острому лицу, запавшим глазам, губам той расцветки, которая намекала на очередные побои, кровь и выжатую липкую боль. Мальчишка действительно стал сильно худее, размер рубашки оставался всё тем же, но та теперь свисала на нём едва ли не мешком, джинсы тоже были слишком велики, волосы уже вовсе не представлялись такими лоснящимися, густыми и живыми, да и выглядели так, будто никто их больше особенно не расчёсывал и состоянием не заботился вообще.
От этого снова стало паршиво, в сердце заскреблась, замешанная на бессилии и позабытом было желании защитить, боль, и Ирвина, незаметно для себя ставшего старше да спокойнее, впервые укрыло простой, как сон, мыслью, что и чёрт с ним со всем, и плевать, если мальчишке он никогда не нравился настолько, чтобы хранить одну на двоих верность, и вовсе не беда да совсем не повод, чтобы от того отворачиваться и пускать всё на самотёк, когда его собственное сердце было беззаветно влюблено и хотело о глупом да нескладном принце позаботиться.
Заботиться можно было и так, даже не прося и не ожидая ничего взамен. Заботиться было нужно, обязательно нужно, и с какого вообще чёрта он повел себя, как последнее эгоистичное говно, нарушившее каждую данную клятву и каждое не вышептанное вслух обещание…?
Это нужно было исправить, это хотелось исправить так же сильно, как и не хотелось воспринимать всерьёз те самые слова об отъезде: задыхаясь своей сигаретой, глядя и глядя в абрис повернутого полубоком лица, Ирвин как никогда остро понимал, что пусть кривая, косая, односторонняя, но эта чёртова любовь ему всё ещё до безумной ломки…
Необходима.
— Честно сказать, это неразрывно связалось с тобой, и ещё прежде, чем понял, что делаю, я схватился за эти чёртовы сигареты, — он говорил просто, непринуждённо, всё наблюдая и наблюдая за Каем: честные признания в подарок сомнительного желания и качества всегда были его коньком, так с чего бы изменять себе сейчас? — Прошло уже почти полгода, как. Сказать по правде, когда-то я собирался отучать от этой привычки тебя, а теперь даже близко не представляю, как отучить самого себя. Да и зачем бы мне это делать. Хочешь, кстати? Закурить, я имею в виду.
Мальчишка дёрнулся, дрогнул в его сторону, с отсвечивающим на дне зрачков ужасом уставился в неприкрыто глазеющие на него глаза. Ирвин заметил, что отвернуться он захотел немедленно, но кое-как сдержался, постыдился, только качнул головой, опустил ту немного вниз и сбито да рвано пробормотал:
— Нет. Я… не курю больше. Бросил примерно тогда же, когда начал ты.
Пауза повисла неприятная, неуютная, холодная и слякотная: Ирвин монотонно, напряжённо, горько выдыхал клубящийся по кухне прелый дым, пахнущий выстлавшими октябрьские мостовые больничными листьями, а Карстен просто таращился куда-то вниз да дышал скомканно вылетающим из носа и горла хриплым простуженным воздухом.
За окнами между тем крошилось и кроилось просыпающееся море, причаливший в январе лёд застывал трещащими бетонными плитами. Весна, одетая в лохмотья старой седой горбуньи, плела стеклянными спицами петли да накидывала те на горло и вечерние спины покатых булыжных берегов; было опять темно, стыло, промозгло. День, должный как будто бы прибавиться с чисто формальной точки зрения, с точки насущной отнюдь не прибавлялся: стоял всё таким же обрубленным, серым да коротким, солнца этот городок не видел уже, кажется, с месяц, под кожей ползала заставляющая выть и тосковать унылая темнота.
— Значит, справился и без меня. Я рад этому, правда.
Вышло надрывно и опять не честно, и никакой радости в голосе его не плескалось даже на грамм.
Нужно было сказать что-то ещё, по-хорошему — вернуться бы к тому, что у них случилось, хотя, с другой стороны, хотелось просто это отпустить и начать сначала, но… Начинать что-либо, когда на виски давило это страшное и разрывающее «я пришёл попрощаться», один чёрт не получалось, вообще ничего не получалось, и хоть Ирвин старался, правда же старался, то, что он сказал дальше, вышло убогим, неправильным и по старой укоренившейся привычке сплошь не тем, что им обоим нужно:
— У тебя есть хоть, куда ехать?
Вот на этих словах Карстен неожиданно дёрнулся так, будто его пробило отошедшим от проводов током и замкнуло настолько, насколько мкнуло тогда застрявший под лампой клеймённый бумажный самолётик.
Он вытянулся, исказился каждой чертой, с концами угас в глазах, напряжённо выдохнул, даже близко, наверное, не догадываясь, как больно и невыносимо сидящему напротив Вейссу было глотать его задышанный сладкий запах.
Выглядел ледяной принц так, что Ирвину стало страшно: вдруг тот сейчас вскочит, пошлёт это всё, пожалеет, что вообще имел дурость прийти, и выбежит отсюда даже не через дверь, а через окно.
Он напрягся, изготовился каждой жилой, нервозно ожидая любого движения и любой нетакой попытки, но, к его облегчению и разочарованию одновременно, Кай только сник, опять отвернулся и тихо, сопроводив свои слова рваным кивком, пробормотал:
— Не совсем, но придумаю что-нибудь.
— Это ещё как? — нахмурился он искренне, хотя делать это было глупо, потому что весь этот разговор был неправильным, лживым, совсем не о том и не для того, даже если Кай этого и не понимал.
— Так, что попробую последовать твоему примеру и снять какую-нибудь квартиру. Да хоть последнюю дыру, мне всё равно, где и как жить. Денег на это должно хватить, а там… постараюсь куда-нибудь устроиться или где-нибудь ещё этих денег взять. Находиться здесь я больше… не могу. И не хочу.
Ирвин понял, что если так и продолжит сидеть да таращиться на горечь тонких издёрганных рук, ёрзающих между коленями, то вот-вот сорвётся, встанет, подползёт к нему и обхватит эти руки своими, крепко сжимая в сухих горячих ладонях.
Делать этого он как будто бы не должен был, права ему никто не давал, желания не предъявлял, поэтому, чтобы хоть как-то себя отвлечь и остановить, он поднялся, да, но вместо Кая — подошёл к окну, опёрся о подоконник локтями и стал медленно, следя за ленивым бегом бесконечных низких туч, выкуривать в небо и ветер горчащие дымные струи.
— Деньги — это не проблема. Я могу тебе с этим помочь, не волнуйся. Скажи, сколько тебе нужно, и я эту сумму достану.
Взгляд себе в спину, куда-то между лопаток, где мгновенно заныло и заскреблось, он уловил остро, болезненно, с немного безумным скулящим удовольствием: здесь, где Кай его лица не видел, он позволил себе блаженно и как-то исконно по-мазохистски прикрыть глаза да исказить в порванной улыбке протабаченные горькие губы.
