— Чёрт возьми… будешь ты мне отвечать или нет?
Судя по тому, как он сжимался — внутренне, конечно, внешне ничего подобного мальчик Кай себе обычно не позволял, — ни о каких ответах не могло идти и речи.
Ирвину вообще чем дальше, тем настойчивее чудилось, будто говорил он всё это в пустоту: Карстен его не просто не слушал, а банально не слышал.
Это злило.
От этого неприятные белые птицы, притворяющиеся мурашками, шастали вверх и вниз по спине, холодело в ногах, горчило на языке, быстро и пугающе колотилось в перевозбуждённой голове. Отчаянно хотелось сорвать с окровавленных вишнёвых губ ненавистное каждой фиброй имя, найти ту тварь, которая имела ко всему этому самое прямое отношение, и теперь уже не словами, а кулаками дать ей в морду. Дать в морду даже в том случае, если тварей окажется несколько, если его самого потом изобьют так, чтобы во рту не осталось ни единого целого зуба — да наплевать, на всё наплевать, лишь бы только поквитаться с тем, кто опять и опять пытался отнять у него то, что стало бесценным и незаменимым, и чтобы глупый синеглазый мальчишка не смотрел больше с такой пугающей пустотой.
— Послушай меня. Мы же уже говорили об этом, помнишь?
На толпу стало категорически наплевать. Вообще на всё наплевать, кроме того, что в руках горело, внутри — бесилось, а пальцы сами, приучившись действовать так, как было надо, схватили мальчишку за воротник, наклонили того к себе, оплели рукой за плечи, резко нагнули вниз и сделали так, чтобы губы смогли уткнуться в самое ухо, горячо, огнисто, выбешенно в то шепча:
— Если они трогают тебя — ты не терпишь, а приходишь и говоришь об этом мне. Не обещаю, что смогу справиться, если их будет больше, чем двое, но я буду пытаться, слышишь меня? Я буду пытаться, я добьюсь хотя бы того, чтобы сломать кому-нибудь одному челюсть, и срать я хотел на все эти «честно» или «нечестно». Сколько уже раз я тебя просил, и сколько уже раз ты посылал меня в жопу, оставлял всё при себе и тарился по туалетам, пытаясь смыть кровь так, чтобы я ничего не заметил?
О да, с этим он попал в самое яблочко.
Карстен, вероятно, и в самом деле принимающий его за такого вот безмозглого дурака, дёрнулся почище, чем от выжидаемого, но всё равно застающего врасплох удара.
Попытался отстраниться, чтобы, наверное, пересечься глазами, но проделать этого не сумел: держали его крепко, для надёжности вплелись пальцами в волосы, куснули зубами за ухо и, с концами втискивая в себя, опять прохрипели:
— Ага, значит, так оно всё и есть. Заметь, сказал я чисто на дурака, а попал. Точно ведь ничего не знал и мог только догадываться. Иначе, поверь мне, не сидел бы, сложа руки. Но хрен с ним с тем, что было и прошло. Я не волшебник и время вспять повернуть не могу. Давай лучше разберёмся с тем, с чем ещё можно. За что они били тебя на этот раз и кто именно это был? Будешь ты мне отвечать или уже мне придётся выбивать из тебя признания силой?
Никакой особенной силы у него, конечно, всё ещё не было, хотя…
Хотя.
За тот месяц с небольшим, что прошёл со дня их накрышной встречи, Ирвин учился постепенно в себя верить, верить, что может быть нужен этому мальчишке, а вместе с этой верой к телу приливали и силы, которые, как впоследствии оказалось, удивительным образом зависели от того, что творилось внутри сердца да головы.
В сердце теперь постоянно скреблось и полыхало желание защищать и оберегать, в голове — тысячи попыток придумать, как это лучше всего сделать, и руки Ирвина больше не были такими уж слабыми, чтобы не справиться с тем, кто самым прямым образом покушался на самое для него дорогое.
Карстен под его ладонями, дышащий часто и ощутимо, не на телесном, а на каком-то совершенно ином уровне испуганный, чего с ним прежде вроде бы особо не случалось, сперва просто бесцельно пошевелился. Потом — уже увереннее и собраннее поднял руку, ухватился пальцами за запястье Вейсса, оплёл то, оцарапав вызолоченные наручные часики, и, наверное, на сей раз всё же собрался сдаться, сказать, признаться уже наконец, когда…
Когда его, чёрт возьми, опять толкнули.
И не просто толкнули, а, как с запозданием сообразил Ирвин, ещё и облили чем-то — судя по запаху, вонючим и мерзким пивом — поверх головы, рубашки, плеч, тут же с гикающим воплем и участившимся топотом чадящих копотью кроссовок отбежав на безопасное расстояние до проклятой второэтажной лестницы.
Мальчишка в его руках что-то выхрипел, кое-как оттолкнул от себя, отступил, натолкнулся спиной на подавшуюся назад дверь. Тихо проматерился, встряхнул руками, с которых капало и текло гадостными жёлтыми подтеками. Поднял на Вейсса, каждым своим клочком крича, что не хочет этого делать и не хочет таким ему показываться, вконец перегоревшие полуживые глаза и, наверное, что-то даже сказал, что-то о том, что ему надо в туалет, надо всё это с себя смыть, и ещё, что он, кажется, готов свалить с ним отсюда прямо сейчас, но…
По-настоящему Ирвин этого всего не слышал.
Не слышал, не слушал и не реагировал, когда мальчишка взял его за рукав, потянул в сторону, чертыхаясь и скуля на то, что с места он упрямо не сдвигается. Когда попытался подступиться с другой стороны и как будто бы с глаз тех, кто сделал это с ним, ускользнуть. Когда разозлился, потерял терпение, рявкнул на кого-то извне, кто просто стоял и за всем происходящим с идиотским сонным любопытством наблюдал…
Всё, что вертелось, стучалось, клокотало, осознавалось и узнавалось у него в крови и в голове — это лицо Кая. Бледное, замученное, красивое лицо с запавшими синими глазами, длинными ресницами, налипшей на лоб и брови чёлкой и этими паршивыми, проклятыми, уродливыми и воняющими жёлтыми струями, стекающими ниже и ниже, сбегающими по шее за воротник, наверняка скользящими по спине, лопаткам, тощей худой пояснице, по, по, по…
Карстен всё ещё что-то говорил ему и о чём-то даже просил, откровенно стискивая в ладони ладонь и тяня отсюда прочь, но…
Но.
Руку он вырвал — нехотя, по-своему мягко, напоследок крепко сжав драгоценную белую ладонь в пальцах, а через секунду — отпустив.
Отпустил, заглянул с абсолютно новой — той, которой не случалось прежде — улыбкой застывшей принцессе в глаза, нежно погладил ту по щеке…
И, резко развернувшись на срезонировавших с полом каблуках, бросился, плевать хотя и на последствия, и на всё, что с ним потенциально могли сделать, на чёртовых ублюдочных уродов, за последний миг до первого удара в ехидных и самоуверенных выражениях ржущих морд всё-таки почему-то самую каплю, но…
Изменившихся.
Болело всё.
Руки, стёртые до костяшек кулаки, натянутые и потянутые мышцы, разбитое лицо, голова, зубы, живот и солнечное сплетение, куда угодило несколько особенно болезненных ударов подкованных кожаных сапог. Спина, куда его тоже хорошенько отделали, длинный, но, благо, поверхностный порез вдоль шеи — то, что ключи можно использовать и так, Ирвин с охотой и нездоровой потрёпанной улыбкой забрал заметкой на долгую озверившуюся память. Даже задница — и та, сволочь, болела, умудрившись отбить себе попавший под раздачу копчик, но всё это было ерундой, всё это было бы ерундой и чушью, не услышь он в итоге того, что услышал.
Если подумать, то его, черти, даже приняли. Приняли и эту его больную манию, чёртов неадекватный идефикс синеглазого мальчишку во что бы то ни стало защитить, зауважали. Ещё бы не зауважать, когда он в совершеннейшую одиночку умудрился ничуть не хуже, чем они его, отделать четырёх здоровых бугаев, превосходящих и в возрасте, и в теле, и в физической силе…
И всё было бы действительно зашибись, не скажи они ему того, что сказали.
Не плюнули бы уже там, под конец, тоже утирая с лиц кровь и схаркивая ту на пол, пока по отбивающему весёлый лейтмотив паркету бежал, завывая, маленький хлипкий директор:
— Бросай ты это, шкет. Бросай эту сраную принцессу. Она того не стоит. Думаешь, ты у неё один такой? Да если бы. Сучка на то и сучка, что ни мужика, ни чести, ни правды в ней нет: зад свой подставит каждому, с кем посчитает удобным. А если не веришь — сам у неё спроси. Посмотришь, как станет отверчиваться, но правды так и не скажет. Хотя… не скажет она — скажем мы. В следующий раз.
