Нисколечко…
Не мог…
Им…
Противостоять.
— Ка… Карстен, знаешь… я ведь сейчас… я тебя… я…
Что он там собирался сказать — он понятия не имел, но сказать так или иначе не успел: этот самый Карстен, Кай с растаявшим и потёкшим по ладоням малиновым сердцем, вдруг заглянул ему прямо и точно в глаза — так, чтобы пробить навылет пулей и резко да с концами отнять последнее сдающееся дыхание. Задел языком пальцы, обжёг, убил, довёл до вскипевшей кричащей точки. Схватил седого мальчишку, готового, если понадобится, здесь же и умереть, рухнуть ему в колени верной преданной псиной, подстелиться под ноги терпящей и принимающей подстилкой, за воротник, одним резким рывком привлёк к себе так тесно и так близко, чтобы почти-почти коснуться губами губ…
И, выдохнув в те хриплое, сиплое, севшее и почти по-настоящему рычащее:
— Идиот… вороны они… Чёртовы белые вороны, а не… козлы…
По
це
ло
вал.
Комментарий к 3. Чайки, чучело и имя, спрятанное в зимнюю банку
**Эшу Марабо** — божество перекрёстков в религии вуду. Особенно — если это перекрёстки с железной дорогой.
========== 4. Эта осень — не роман Джейн Эйр, и хэппи-энда не обещала ==========
В колледж Ирвин ходил теперь тогда, когда ходил Карстен, а тот, удивительный и непонятный, ходил туда практически постоянно, поэтому присутствовать приходилось как по часам. Утром — пораньше, чтобы успеть до начала занятий перекинуться парочкой фраз и распить по стаканчику кофе из спящего в холле автомата. Днём, в каждом перерыве между и между — готовиться за десять минут до конца и первым, едва не ломая ноги и шею, бежать по лестницам вниз, чтобы опять-таки сказать хотя бы три-четыре слова, потрогать ненароком за руку и в очередной раз стать всеобщим веселящим посмешищем, потому что…
Да потому что просто так, ну и ещё из-за того, что школа успела закончиться, и здесь не существовало даже звонков и перемен — одни только ленивые взгляды на часы и негласно обговорённые минуты, — куда уж говорить о тех, кто носился бы по дурацким лестницам, толкал всех локтями и постоянно опаздывал вовремя вернуться.
После полудня, между настоявшимся вечером и размазанными по небу сумерками, Ирвин снова оказывался первым: с несколько раз спрашивал, когда у Кая закончатся занятия, и, если нужно, линял с занятий собственных, чтобы только успеть очутиться внизу к тому моменту, как в дверях покажется привычно рассеянный синеглазый мальчишка.
Он задыхался, сердце стучало по крышам и кремом стекало по дождливым фабричным трубам, в окна выглядывали учителя: смотрели на него, вздыхали, понимали как-то без слов и, махая рукой, окна эти обратно закрывали, распугивая попутно тех, кто туда кроме них ломился.
Карстен появлялся всегда неожиданно: то тогда, когда он еле-еле успевал выбежать за порог, то так поздно, что к тому моменту у Ирвина успевала случиться острая дрожь в коленках. Мальчишка останавливался, обязательно приподнимал или, наоборот, хмурил брови и лоб, торопливо приглаживал чёлку и волосы на макушке. Нервно дёргался, смотрел всё ещё удивленно, будто поражался, как ему всё это не надоело, а потом быстрым шагом спускался вниз по ступенькам, сам хватал за руку и оттаскивал прочь за ворота да подальше, где не оставалось больше никого, кроме них двоих.
Нервозность его Ирвин замечал, поэтому терпел, слушался и ни в чём не перечил. До тех пор, пока и сам не убеждался, что ни тени колледжа, ни одной живой человеческой души рядом с ними не осталось, и тогда, остановившись да мягко отцепив от себя крепко стискивающие пальцы, на еле сдерживающемся выдохе говорил что-то до очередного стона безумное. Например:
— Я так соскучился по тебе… Знал бы ты, как я соскучился. Я весь день только и представлял, что вот сейчас плюну на это всё, встану, пробегусь по всем кабинетам, найду тебя, схвачу за руку и уведу прочь. Да хоть украду, если понадобится. И плевать, что они там подумают, и как к этому отнесёшься ты сам.
Или:
— Сегодня мне снился сон, в котором мы всегда были вместе, как эти самые, Бонни и Клайд, знаешь же таких? Мы оба были сумасшедшими, только ты — чуточку более законопослушным, и руки у тебя пахли ванилью, ну а я — так. Волосы у меня были цвета сепии, наш дом полыхал святым огнём, ты куда-то постоянно исчезал, я забивал себе гвозди в запястья, и лечащий меня доктор говорил, что всё, всё скоро пройдёт, придёт ещё то время, когда будет светло и мягко биться в стену головой. Потом он меня в это «светло и мягко» и вёл, завязывая руки рубашкой, а мне было наплевать, я только всё думал, куда же подевался ты и как мне теперь тебя в этом огромном страшном мире искать…
Карстен ему обычно не отвечал: не потому что не хотел или не знал, что на чужие молитвы сказать, а потому что просто не успевал.
Только приоткрывал рот — как седой мальчишка тут же тот закрывал, зашивал своими губами, целовал намного увереннее и решительнее, чем делал это в случившийся около двух недель назад первый раз.
Обхватывал рукой за спину, иногда — надавливал сзади на шею, заставляя притиснуться, чуть наклониться, вцепиться пальцами в плечи, стать так близко, чтобы водопад разлившихся волос сплёл один на двоих шатёр, пряча от огромного целого Вне.
Кай ему всё позволял, Кай покорно и послушно отдавался, разрешал себя трогать, гладить, просто обнимать и что-то выходящее из-под контроля шептать на ухо, а после…
После — уводить за собой вслед, потому что ну что, что он мог сделать с этим теперь, когда всё стало настолько не лётно, но, господи…
Летально.
Что…?
Ещё через неделю они случайно нашли то местечко — оказывается, от большой реки, всегда представляющейся Ирвину цельной, монолитной, неделимой в своей тяжёлой угрюмой массе, всё-таки отходило несколько рукавов, и один из них — тонкий, юркий, синяло-серый, поблёскивающий цветной осенней чешуей — они и выбрали тайным убежищем своих — не таких уж и тайных — встреч.
Добраться досюда от ворот колледжа — если знать самый короткий путь — выходило за тридцать с лишним минут, дорога, нарисованная только в воображении да давно заваленная сгнившим лопухом и железной проволокой, петляла по макушкам двух пригорков, спускалась в поросшее колючим сеном поле, огибала ещё одну фабрику — теперь уже заброшенную да порушенную, — упиралась носом в плотную краснокирпичную стену.
Стену получалось обогнуть двумя способами: пройти около километра влево, где та внезапно обрывалась кромешной бессмысленной пустотой, будто те, кто строили её когда-то, однажды просто устали, зевнули, забыли и перестали выходить на работу. Или, нырнув вправо, проползти под лысым колючим кустом, за ветки которого постоянно цеплялись волосы чертыхающегося Карстена, спуститься в песочную яму, чавкающую скопившейся от вечных дождей водой, и, всё так же пригибая головы, проползти, согнувшись в три погибели, под коротким навесным тоннельчиком, оказываясь на той стороне шумящего приливом синего света.
Чаще они почему-то пользовались именно путём вторым, колючим да тоннельным: там Карстена можно было поддерживать да тащить за руку, будто и впрямь удивительную похищенную принцессу, и обоим это — Кай даже и не спорил — нравилось.
Речку они, сами того не заметив, прозвали «Энни» — потому что на параллельном её берегу отыскали вбитую в песок одноимённую табличку. Понятно, что написанное там слово никакого отношения к бегущей к морю воде не имело, но Ирвину понравилось, а Карстен…
В общем, Карстен отчего-то никогда и ни в чём ему не возражал.
Берега у Энни были крутыми, скользкими, заваленными камнями, кирпичом, железом, сеткой, мусором, чаячьими перьями, выброшенной на берег сгнивающей рыбой, и постоянно под наступающей ногой обваливались.
Ходить вдоль неё по всем этим причинам было тяжело: шли один за другим, поддерживали друг друга за руки. Иногда, наклоняясь, почти ползли, перемещаясь на заднице да придерживаясь за верхушки накатанных мокрых валунов. Пару раз оба резали там себе руки. Пару раз — ноги. Один раз под шкуру Ирвину засела длинная металлическая колючка, которую тот относительно спокойно выдернул зубами, прополоскал в воде рану, но последующие дни носил её перебинтованной, пахнущей йодом и марганцем, и время от времени жаловался, что та у него болит, нарывает и жжёт.
