Потрогать мальчишку захотелось снова.

Даже не так, господи.

Потрогать его было необходимо, чтобы убедиться, что он всё ещё здесь, всё ещё настоящий и всё ещё в одной с ним реальности существует.

Ирвин, безвольно срывающийся с катушек маленьким и беленьким воздушным змеёнышем, не утерпел: протянул руку и ненавязчиво, заглядывая в прошитые красивыми прожилками озёрные глаза, провёл кончиками пальцев по ощутимо дрогнувшей, но оставшейся лежать, где лежала, бледной ладони.

— Я с утра почувствовал что-то не то, знаешь. Там мело, как будто небо просто продырявилось, и новости не особо-то в шутку говорили про новый всемирный потоп, только уже не дождливый, а снежный. Было, кажется, Рождество — днями раньше, днями позже, — и у нас с некоторых пор появилась такая традиция: если за год случалось что-нибудь паршивое, умирало много людей, разбивался самолёт, подрывалось метро, что угодно похожее ещё — мы делали во дворе чучело, приносили к нему венки и цветы, свечки, книги, сладости и вино, держали так какое-то время — обычно те самые сорок суток со дня катастрофы, — а потом сжигали. Чтобы оно унесло с собой все несчастья и все души, которые остались бродить по земле. А на тридцать седьмой, кажется, день… Они выловили меня. Несколько раз ударили по голове, к чёрту её разбили, и когда я очнулся в следующий раз, то понял, что… вишу на этом срубе вместо чучела, замотанный в его тряпки.

В том, что история, да и сама ситуация в целом, была паршивой, Ирвин себе отчёт отдавал. Как и в том, что пользоваться и той, и другой — тоже как-то не то чтобы здорово, но, боже, всё это было и прошло, никак нигде не нарывало и не болело, плелось легко, отражалось в распахнутых глазах маленькими озимыми маргаритками, пахло бессмертником и вело за собой само.

Карстен почему-то совсем не сопротивлялся и не дышал, когда Ирвин, не утерпев снова, пододвинулся ещё ближе. Накрыл, больше не пытаясь сделать вид, что получилось это случайно, его ладонь своей, медленно, непривычно, увлечённо водя по проступающим сухожилиям и связкам шероховатыми подушечками с подстриженными и слегка покусанными ногтями.

Где-то там же он, понявший, что дышать прежним знакомым способом не может, задохнулся, расплылся отказавшим и отказавшимся фокусом, уселся к Каю настолько тесно, чтобы тому пришлось подтянуть под себя коленки, и, не отводя привороженного взгляда со сдающегося открывающегося лица, зашептал — захрипел сиплым рваным маем — дальше:

— Чтобы я не смог орать и позвать кого-нибудь на помощь, они засунули мне в рот кляп и перемотали тот сверху несколькими слоями воняющих нафталином тряпок. Кто бы знал, как меня с тех пор коробит, когда я чувствую этот запах… Руки и ноги, понятное дело, были связаны тоже. Связаны крепко, так, что не получалось даже пошевелиться, и к тому моменту, как я пришёл в себя, затекли они уже настолько, что не дали почувствовать ничего, кроме мокрого холода и противно пульсирующей ватности. Или как они там это называют… Самое страшное заключалось в том, что близилось — всё-таки это происходило до — то самое Рождество, в школе начались каникулы, моё чучело стояло во внутреннем дворе, а это значит, что никто туда не ходил вплоть до того дня, как чучело должно было сгореть: уборщик у нас был только один и каникулы он праздновал вместе со всеми, учителя приходили, но, ясное дело, далеко не во двор. Иногда я видел кого-нибудь из них в окнах, иногда даже слышал включённое в кабинете радио, иногда — обрывки их разговоров, но позвать так, чтобы они меня услышали, как ни старался, не мог. Будь это учебная неделя — может, кто эту мою пропажу и заметил бы, хотя и то ведь чёрт его знает, а так — откуда им было хоть о чём-то подозревать? Моего опекуна не бывало дома уже тогда, привычки названивать мне у него нет, друзей у меня больше не водилось, ну и…

Ощущение какой-то совершенно чумной вседозволенности не кружило, а срывало голову, унося в свистящий полёт с тысячью бумажных тысячекрылых журавлей: он его тут уже не просто трогал, а изучал да щупал, поднимаясь пальцами по руке, обводя запястье, нежно и медленно выглаживая внутреннюю чашечку локтя и не понимая, откуда всё это знает, умеет да берёт, а Карстен…

Карстен всё ещё не возражал.

Не возмущался.

Вообще никак и ничего не — только смотрел на него, сам как будто придвигался ближе, дышал влажнее, жарче, словно нарочно — хотя почему «словно»…? — приоткрывал рот, привораживая показавшимся розовым языком, и, находясь там, в пережитой страшной сказке, спрашивал:

— И ты что, так и провисел там до этого вашего чёртового… инквизиционного дня?

Ирвин кивнул. Сам облизнул рот, смотря теперь уже вовсе не в синие глаза, а на пьяные вишнёвые губы этого невыносимого, немыслимого, самого же, как журавль, мальчишки, чьи игры — если это всё-таки были игры, а вовсе не случайные шкодливые совпадения — ему с каждой секундой всё больше, больше, больше…

Нравились.

— Да. Верно. Я провисел там до того самого дня.

— И как ты в итоге… оттуда…

Последнее слово растворилось, испарилось, потерялось в глубоком черничном придыхе долой с прикушенных, влекущих, зовущих к себе прикоснуться губ, но оно и не было нужно, ничего уже не было нужно вообще: если они сейчас и слышали друг друга, то далеко не словами. В глазах, непонятно теперь — чьих, застыли, отмеченные грядущим январём и миром, гроздья рябины под лапами краснеющей снегирёвой орды.

Ирвину отрешённо подумалось, что он ведь ей не позволял, что его рука сама собой поползла выше, дальше, чем разрешала тонкая раскачивающаяся граница. Легла, осторожно и запоминающе ту ощупав, но плоскую мальчишескую грудь, как будто так до конца и не поверив, как будто умудрившись удивиться — и правда же не девушка, и правда же ты такой, каким…

Кажешься.

Какой прямо здесь и прямо сейчас…

Есть.

— Мне всё-таки каким-то немыслимым чудом повезло. Повезло, что рядом с нашим двором прогуливался некий человек, и его собака, которую он выводил, почуяла, что что-то вот с тем уродливым жутким пугалом не так. Собака пролезла через забор, стала прыгать вокруг меня, лаять, тянуть за тряпки и палки. Когда её хозяин добрался до нас, чёртово чучело, наконец, свалилось, из всей этой мерзкой тряпичной груды выкатился еле живой на тот момент я — если честно, я рассказываю тебе это больше с их слов, потому что сам почти ничего не чувствовал, не видел и не соображал… Ну и вот как-то так это всё и закончилось. Самое забавное в том, что тех, кто всё это устроил, вычислить так и не удалось. Ну, или, может, это была просто такая отмазка, чтобы под тихую замять и не порочить честное директорское имя, чёрт его знает… Я, как бы там ни было, пролежал какое-то время в больнице и в ту школу никогда больше не возвращался, но… глупо, обидно и ошибочно было бы думать, что в школе следующей стало сильно… лучше. Бывают такие люди, знаешь. Которые, как козлы, где бы ни появились, сразу притягивают к себе не самое хорошее и нужное… внимание…

Его ладонь, окончательно выйдя из-под контроля, поднялась ещё выше, провела кончиками пальцев по одурительно гладкой прохладной шее, отозвавшейся мелкими сиюсекундными мурашками, и, господи, и…

Опустилась, обведя играющими и поддразнивающими прикосновениями острые скулы, подбородок, переносицу, подносный желобок и покрытый тёмным пушком висок, на послушно…

Открывшиеся…

Гу…

…бы.

Губы эти оказались такими мягкими, такими потрясающими, такими нежными и влажными, что в груди сжалось, в животе заелозило и заныло, и ни на что другое — чёрт, чёрт, чёрт же — смотреть попросту больше не получалось. Из-за стыда ли, из-за того колдовства, которое здесь плелось, из-за того, что это был первый в жизни раз, когда он так просто и так открыто трогал чей-то рот, охотливо отзывающийся навстречу, или, может, всему виной стало то, что эти безумные губы прямо под его касаниями осторожно, медленно и по чуть-чуть, но… набухали, становились… полнее, припухлее, и Ирвин…

Ирвин больше совсем…