Только несколькими часами позже Ирвин отрешённо вспомнил, что с прошлой недели у него начал протекать помирающий раненый холодильник.

Кай, впрочем, снова отреагировал стоически и непонятно: постоял, посмотрел вниз, медленно убрал из лужи ногу, прищурил заострившиеся синие глаза. Помолчав немного, пока Ирвин за его спиной вскрывался и умирал, спросил невзначай, нет ли у него тут какой-нибудь зверюги, кота там или собаки, пусть даже крысы, которая могла бы от большой любви надуть. Ирвин, начиная улыбаться той самой шизофреничной улыбкой спятившего и ставшего задушевно опасным клоуна, клятвенно побожился, что нет, нет конечно, какие ему животные, когда сам — разве не видно, а? — лапы еле тянет и не сдыхает, замкнувшись в розетке да задушившись в собственных трусах, только постольку…

Поскольку.

Кая его ответ и беспорядочно сующиеся всюду руки, не знающие, за что схватиться в первую очередь и какой постыдный кошмар уничтожить, вышвырнув в окно, спустив в унитаз или запустив в мусорное ведро, в котором ничего больше не помещалось, снова отчего-то позабавил: мальчишка криво хмыкнул, приподнял уголок острых губ. А потом вот…

Потом сделал то, чего делать не должен был никак и ни за что, но зачем-то сделал, прорвав вместе с тем сердце ошалевшего и до корней покрасневшего Вейсса жестокой свинцовой пулей: поднял руку да, склонив голову к плечу, потрепал того плавной гибкой кистью по лохматой серой макушке, как-то слишком мягко, слишком нежно, слишком так, как не мог и не должен был, мазнув кончиками пальцев по накалившейся до ожога щеке.

Этого безумного, ненужного, нужного, самого прекрасного, самого желанного и восхитительного жеста хватило, чтобы улыбка на губах, ни в какую не соглашающаяся испариться да куда-нибудь, скотина, убраться, мгновенно обернулась в ужасающе одержимый, пугающий самого Ирвина да визжащих под шкурой чертенят, больной и заевший…

Оскал.

Во второй раз он убедился в том, что идиот, который не лечится да не учится, тогда, когда отправил — если честно, практически затолкал, упёршись тому в лопатки да захлопнув за спиной дверь — синеглазого Кая в комнату, порешив, что там как-то всё же почище, получше да побезопаснее, а сам, чертыхаясь и спотыкаясь, но продолжая гореть да улыбаться, бросился наводить порядок в кухне, туалете и ванной, радуясь, искренне радуясь тому, что не успел хотя бы продемонстрировать чёртов запустелый толчок, воду в котором не сливал, кажется, с два или три дня.

Порядок, конечно, наводился на скорую руку и от балды, влеча за собой ещё больший и пугающий беспорядок, но Ирвин искренне верил, что дело делает нужное и получается у него хорошо.

Траву — откровенные сорняки; от нечего делать он отколупливал те от стен или выдирал из бетона, а дома сажал в пластиковые стаканы из-под чая или кофе, — которая росла на подоконнике, он сгрудил в один закуток и закрыл за той дверцу, подумав, что ничего страшного за несколько часов тёмного заточения с ней не случится. Пролитые пятна, лужи, куски растолченной и влепившейся в пол еды, загаженную по все конфорки плиту, жировые накипи, отпечатки мыльных пузырей, выдуваемых в одиночестве, просто пыль, грязь и клочки не поддающегося квалификации мусора — кое-как драл, протирал, выметал и вымывал тряпками и полотенцами под стол и шкафы, плиту и холодильник, потому что запоздало понял, что такой полезной штукой, как метла, обзавестись за всё это время не додумался.

Времени мыть посуду не оставалось тоже — он вообще наврал, что просто приготовит что-нибудь поесть да скоро-скоро к Каю присоединится, — поэтому просто залил бо́льшую её часть водой, а то, что заливаться отказывалось, запихнул в холодильник, радуясь, что хоть от этого нехитрого действа вид его забитая и прибитая кухня начинала представлять хоть самую капельку более приличный.

Впрочем, следующей проблемой стало то, что еды у него особо не оказалось тоже, и обойтись пришлось пластиковыми стаканчиками с растворимым кофе — настоящий даже был, но готовить он его не умел, — криво поджаренными яйцами, самые сгоревшие из которых он небрежно зашвырнул на тарелку к себе, отваренными сосисками, пустоватыми бутербродами с подсохшим сыром и вялыми, а вовсе не вялеными, помидоринами да высыпанным на блюдце заветревшимся печеньем с некогда шоколадной крошкой, осыпавшейся и утёкшей в неизведанном печенечном направлении.

И всё вроде бы налаживалось, и он даже поставил вертеться стирку, попутно хорошенько вбив в машину отваливающийся время от времени люк, и пробил найденным драгоценным вантузом не проходящую чёрную воду, и вымыл эту ужасную лужу, куда Кай недавно наступил, получив в качестве извинения новые неношеные носки прямиком из вспоротой упаковки, и возвращался довольный да приободрившийся с тарелками какой-никакой, но еды, рисуя на губах улыбку уже больше не столько нервную, сколько взбудораженную и счастливую…

А когда открыл, приучившись справляться без помощи занятых рук, закрытую дверь и переступил порог комнаты, куда притащенного в гости мальчишку сам и загнал, то…

Господи, господи, да что же это…

Только чудом не выронил посуду и самого себя из дрогнувших пальцев, в холодном ужасе и взрывающейся радужке чернеющего зрачка таращась на изрисованные шариковой ручкой стены, разбросанные по полу шмотки, разорванные тетрадки, книги, переломанные карандаши, скинутое на пол же смятое постельное бельё и…

Только не это…

Расшвырнутые по всей — попросту по всей — комнате скомканные бумажные листы, вдоль и поперёк изрисованные попыткой этого самого Кая ещё один раз как-нибудь так по-особенному на память…

Сохранить, и…

Сам Кай, он, встретив его снова прищуренным и снова абсолютно нечитаемым взглядом, сидел на корточках, скрутив волосы в хвост без резинки да убрав тот под свободную белую рубашку с проглядывающей из-под низа чёрной футболкой, и…

И…

Эти его кошмарные рисунки, развёрнутые, разглаженные да аккуратно вокруг себя разложенные…

Изу…

…чал.

Сидели они на полу, потому что подходящего стола — Ирвин опять понял это слишком поздно — в этом доме попросту не существовало, а тот, что дремал на кухне, был трёхногим, кривым, подпёртым стенкой, без той — постоянно норовящим куда-нибудь упасть и кого-нибудь придавить, да и столешница его заляпалась настолько, что местами поросла маленькими и пушистыми зелёными островками, о которых мальчику Каю знать было вовсе необязательно.

За окнами, наглухо прикрытыми — Ирвин попытался те отворить, чтобы хоть так разогнать страшный зловонный воздух, но Кай начал ёжиться, чихать и в конце концов признался, что холод переносит плохо, поэтому рамы быстро и послушно запахнулись обратно, — шелестел зудящими волнами беспокойный порт, крапал дождь, в комнате было сумеречно, наполовину темно, а наполовину — свечечно-масляно, потому что светильник выдавал не больше чем два десятка скрипящих ватт, и при доле желания да отправляющейся в путь фантазии можно было представить, что порт тот — всё ещё старинный. Настоящий, из сказок да затёртых чьими-то пальцами страниц. Корабли там — парусные и стройные, сбитые из высокой янтарной сосны, львы да драконы на носах — свирепые и рычащие, нюхом чующие, в какую сторону лучше отправиться, дабы наверняка что-то бесценное добыть, и люди, возвращающиеся с моря, привозили с собой не тонны да триллиарды мёртвой атлантической трески, а легковесные китайские шелка, красные марокканские апельсины, горький-горький жирный шоколад, шумных попугаев и расцветший единожды за триста сорок семь лет папоротник.

Ещё можно было представить, что там, по ту сторону, вот-вот заснежит, а не задождит; не за хлебом, совсем не за хлебом полетят озябшие птицы в вышину плохо оштукатуренным небом, а затем, чтобы продырявить то клювами да пустить на землю жаждущий полёта бело-белый снег.

На этом же самом полу, чуть более реальном, чем стучащиеся в стёкла фантазии, между их коленками выстроились чудаковатые маленькие химеры — ящерки, собаки, львы, олени с лисьими хвостами и чёрт поймёшь кто ещё, выструганные из картофелин да картофельных же очисток; Ирвин, забываясь, иногда вырезал таких вот ножами, а синеглазый мальчишка их каким-то боком нашёл и они ему, как он сам сказал, непонятно чем, но понравились.