«А помнишь её, птицу синюю, мелкий…?»

Вечером, когда ржаво-красный небесный светильник скрывается за обугленной угрюмой горой, а потемневший лес пробуждается под задувшим с северо-запада сумраком — Луффи становится непривычно тихим.

Вон, и атаманша рыжая заметила, и бандиты-разбойники беспокоиться принялись, и Эйс, конечно же, тоже.

Кипит работа по дому, старший в путь собирается, а мелочь пузатая вдруг раз — и под руку не лезет. Не тащит еду, не дразнится, к брату не пристаёт, чтобы там почитал чего, рассказал, обещаний ворох надавал: о странах разных-чудесных, о гнёздах-городах, о людях, которые-никогда-не-спят. О солнце синем, о берегах, где мясо прямо на деревьях растёт, о птицах огромных, как сами киты подморские.

И не важно, есть все эти штуки или нет. То есть Луффи-то знает, что есть, но в историях старшего, пусть тот и сомневается во всём на свете — что-то драгоценное, важное-важное, куда важнее, чем просто завораживающий приключенческий дух. Такое, чтобы на всегдашнее всегда запомнить, чтобы под сердцем носить, чтобы думать-вспоминать, когда корона пиратская на макушке засверкает и птицы-киты с неба-океана посыплются…

— Лу…? — Братская ладонь осторожно, диковинно бережно ложится на костистое плечо, и мальчишка, до того бездумно глядящий в подтёртое патемками окошко, на какое-то время застывает, теряется, медлит, прежде чем отозваться да вывернуть навстречу шею. Смотрит, глазами-факелами хлопает, огонёк золотой поймавшими. Теряется будто, да от этого жмурится, ресницы опускает, улыбается тихонько, вовсе на себя не похоже; нечасто старшенький его ласкает, нечасто пальцами в волосы лохматые забирается, нечасто улыбается вот так — мягко-мягко, точно пластилин пуховый, без оскала обычного, намеренно-волчьего, чтобы не привязывался лишний раз и не мучился потом, когда… — Чего ты здесь сидишь, Лу? — голос тихий, глухой, тоже вот плавный, пластилиновый, в вечере жёлтом тает, плавится, в тлеющих углях растворяется. — Там ещё мясо с ужина осталось. И я со сборами закончил. Хочешь, почитаем чего-нибудь?

Мальчишка слушает внимательно, настораживается весь, каждый звук жадно ловит мелким лесовым зайчонком. Сперва порывается даже — за мясом, за кормом извечным бежать хочет, а после вдруг…

Успокаивается после, не идёт.

Головой мотает, отказывается так странно, обратно к окну отворачивается да голову буйную на тощие ладони опускает.

— Ну и что мне с тобой делать, мелочь…? Что же ты здесь у меня хандришь…? — дыхание Эйса — тёплое и родное — мурашками пробегает вниз по резиновой коже, по шее и спине, скапливаясь щекотным и колючим где-то между позвонками и самым-самым солнечным животом.

— Да я вот… задумался просто…

— О чём…?

Подбородок Портгаса утыкается в косматую макушку, согревая приятной надавливающей тяжестью, и Луффи, не замечая того, от нагрянувшего ощущения широко и благодарно улыбается. Ёжится, спиной к братской груди потеснее прижимается.

— А она точно же есть, да? — спрашивает и сразу напрягается, точно в вопросе этом, в созвучиях запретных, в сути приоткрытой да сокровенной нечто неоспоримо, безумно значимое кроется.

Эйсу не нужно ни о чём спрашивать: столько лет уже вместе провели, срослись, спаялись, душа в душу быть научились, сердцем к сердцу приштопались; как ты там ни крути, а понимать друг друга без слов, взглядом одним — проще, гораздо проще ведь и вернее, на всю жизнь грядущую в подкормку знание это ушло.

— Есть, — говорит он. Твёрдо говорит, уверенно, так, словно сам повстречал такую птаху, на сиреневой яблоне прикорнувшую. — Есть, конечно, птица эта дурацкая. Как ей не быть-то, глупый, когда мир велик настолько, что всей вечности на него не хватит?

— Точно-точно? Обещаешь…?

— Обещаю, Лу. Обещаю.

Эйс не представляет, есть ли на самом деле где-то волшебный синий Феникс, да хоть красный, хоть бурый, без разницы, лишь бы фениксом называться и жить с пять сотен лет мог, но отыскать…

Отыщет.

Обязательно отыщет, чтобы мелкому это своё слово однажды доказать.

🕱

Потом, когда повсюду хлещет огонь-кровь-магма, когда война идёт полным разгаром, когда смерть ликует да чумой чёрной дышит, когда всюду остаётся красный, один лишь кипящий ужасающий красный, Эйс вспоминает.

Стоит-лежит на коленях, багрянцем отравленным кашляет, хрипит, слезами-кровью заходится, умирает так постыдно, с глазами плывущими, с гордостью на спине в мясо истерзанной, с сердцем родным, у самой кромки бьющимся.

Умирает…

И вспоминает, что ведь есть, есть же на свете эта дурацкая синяя птица.

Совсем синяя, совсем волшебная, с костром-перьями, с загривком золотым, с бессмертием пепельным на пять сотен затянувшихся лет.

Есть, была, продолжает парить там, куда уже не достать, как бы пальцами подгибающимися ни тянулся…

Всё это время, все последние два года рядом гнездилась, летала, в затылок клевала, жила, а он…

Он так и не успел мелкому своему о ней рассказать.

Ни тогда, в песках-пустынях, ни сейчас, в побоище окровавленном…

Не успел.

========== Память ==========

— Робин, — спрашивает однажды капитан среди капитанов, его-величество-будущий-король. — А есть где такая страна, куда мёртвые, ну… уходят?

Понятливый археолог слушает, но улыбаться — на сей раз не улыбается. С навигатором мандариновым переглядывается, нечто странное, осторожное, непонятное Луффи уголками губ рисует. Говорит:

— Наверняка есть, капитан… — и ещё что-то говорит, и ещё. Даже, кажется, остров какой-то дивный, где горы-снег-звёзды, пальцами своими голубиными, которые рядом порхают, рисует…

Да вот капитан её уже не слушает.

Шляпу ладонью придерживает, ветру резвому отнять не даёт, на чайку, солнце закрывшую, смотрит, и нет больше ни мира целого, ни моря-океана шумного, ни волн, борта лижущих, ни даже команды верной, всем существом любимой. Сейчас — никого нету.

Одни лишь мысли странные, золочёным песком сквозь ресницы просвечивающие, да сердце у горла сузившегося — громкое, колкое, щекочущее.

Нет…

Не должно быть такой страны, не должно.

Возможно, и есть какой островок крошечный, мясом-кокосами-бананами заросший, чтобы не скучно время коротать было. Наверное, на нём ещё звери чудесатые водятся, и пальмы-деревья до самого… неба-после-неба; она-то, страна волшебная, выше Скайпии, небось, забралась. И море там тоже, скорее всего, есть… небесное, из облаков да сугробов которое кто-то безымянный когда-то слепил; быть может, потому-то тут, в обычном мире, дожди и идут, когда наверху лодки-корабли на крыло становятся, волны поднимают, а те пенятся, через края перелиться спешат.

Только нельзя же это — всю после-после-жизнь на одном-единственном острове, в одном-единственном краю провести. Кто-нибудь то есть и смог бы, но ни в коем случае не брат его, не Эйс. Им с Эйсом даже планеты целой мало всегда было, им приключения, чтобы — ух! Чтобы цунами-ураганы-чудища клыкастые, короли морские, флотские на хвосте, ром медовый да песни-байки вольные, пиратские, шальные.

Куда уж на одном-то клочке суши всю-всю вечномлечность тихо-мирно просидеть? Разве можно так…?

И потом…

Потом, Бог, должно быть, тоже замучается — души новые всякий раз создавать. Столько ни сил, ни воображения, ни вообще ничего не хватит. Да и добрый он, Бог, наверное. Черепаха какая-нибудь старая-престарая, с бородой длинной-предлинной, седой, до самых кончиков когтей-пальцев достающей, и хвост у Бога, например, павлиний, и очки на переносице, из лунного света вытесанные — очки так вообще обязательно.

Вот и сидит он там где-нибудь, фигурками резными, шахматными, играет, в звёздах-месяцах качельно качается, и разве же сможет, лишь единожды душу-птицу из клетки выпустив, обратно её за прутья железные спрятать, крылья поотрезать, навсегда чтобы?

Не сможет. Луффи точно уверен, точно знает: не сможет.

Не станет.

Иначе бы и солнце так ярко не светило, иначе бы и море радостью терпкой, хрустальной не ярилось.