Не понимает.

Ждёт.

Взрослеет.

Самую-самую капельку, но…

— Бывает. Но ты не вздумай мне грустить, Лу. Понял?

— Понять-то понял, вот только… — губы поджимает, даже моргать перестаёт — Эйс всё это тоже спиной-затылком-кожей видит, знает, чувствует, — только что, если… не получается никак, Эйсу?

Старший вздыхает — грузно, устало. Закрывает глаза, сцепляет пальцы на мальчишеском запястье — узком, птичьем. Дёргает на себя.

Тощие ноги в драных джинсах взбрыкивают красным и красно-зелёным носками, лягают липкий сине-жёлтый воздух, а потом разом перестают шевелиться, когда старший Ди перехватывает братскую тушку поперёк талии, подтягивает повыше, крепко прижимает и устраивает у себя на коленях. Говорит:

— Тогда грусти, мелочь. — Ладонь опускается на вихрастую макушку, зарывается в прядки, почёсывает под теми кожу — неспешно и опять-опять-опять ласково. — Если уж грустится, то будем грустить вместе. Идёт?

Мальчишка ёрзает, устраивается поудобнее, придвигается бочком поближе. Кивает, наверное, мычит что-то — сонно и неразборчиво, — утыкается носом в братский живот, обжигает неспокойным дыханием, привораживает мерными ударами хрупкого сердца — сквозь шкурку-оболочку и напряжённо пульсирующие нервные импульсы.

Стрелки пыльных настенных часов не двигаются с места, обозначая давно канувшую в бездну полночь, не догадываясь, что там, за крышами-высотками, уже затаился скорый-близкий-оранжевый шар поспевающего нового солнца. Ёлка дремлет в углу, изредка сбрасывая на пол пару зелёных иголок. Отблески фонариков плавают по стенам тропическими гуппи да озёрными вуалехвостами, отражаясь в стеклянных зубах рассевшихся по углам-полкам игрушечных монстров. На столе спит полупустая бутылка детского шампанского; ведь оба они — веснушчатый Питер Пэн и подобранный им безымянный мальчишка — затерялись в своей крохотной Небыляндии, где пропитан уютом и теплом загустевший пряничный воздух.

Пальцы Эйса в смоляных вихрах, дыхание Луффи — через одежду и на пластилиновой братской коже. Руки — замками и ключиками, сердце — единым пульсаром на бесконечных переплётшихся двоих.

— Знаешь, Эйсу…

— Что?

— А не получается почему-то больше… грустить…

Портгас молча вскидывает брови — знает, что Луффи увидит.

— Ну, понимаешь… — мальчишка переворачивается на спину, тянется, касается подушечками чужого-родного подбородка, обводит линию губ, ловит невесомо нежный поцелуй и расплывается в довольной, одуванчиковой совсем какой-то улыбке. — Ведь ты же со мной.

Старший приопускает ресницы, улыбается — хотя нет, смеётся он, смеётся. Накрывает ладонью любопытно поблёскивающие внизу глазищи, быстро наклоняется, касается поцелуем приоткрытых губ, выпрямляется обратно и, так и не убрав руки, с удушливой нежностью смотрит на своё родное и важное, самое-самое важное.

Единственно, господи-боже, важное.

Смотрит, любуется, притрагивается тыльной стороной другой ладони к разморенной щеке и шепчет, по-ребячески игриво вскидывая подбородок:

— Неужели дошло, наконец, мелочь?

Маленький братишка тихонько хихикает, кивает, взбрыкивает этими своими разноцветными пятками. Свет погашен, света нет, телевизор выдернут из розетки, по стенам ничего не значащая азбука мерцающих ворожбой фонарей…

Там, за квадратом из полизанного инеем стекла, на покатой крыше того-самого-дома, улыбается чудесатыми глазами — синими-синими, со щепоткой лакрицы и толчёного пирогового имбиря — красноносый летучий олень.