Спросить ничего больше не успел: площадку, до этого накрытую скрывающей разбрызганной темнотой, заполнил легкий серебристый перезвон — чарующий, мелодичный, механически-колдовской.
Всё громче и громче звон этот расползался по стенам, стелился по полу, взлетал к невидимому отсюда потолку, обрушивая с того клубы паучьей известки, трухлявого щепья и чердачной пыли. Потом из редеющей черни, вспыхнув неприглядной решеткой тюремного света, выступила знакомая дверь — дверь, за которой находилась комната, служащая Валету спальней. Единственная комната в доме, где в окна порой смотрело лживое солнце, и свет его — бледно-желтый, совсем не теплый — разгонял бряцающих костями буги-тварей, шатающихся со стонами и воями по бесконечным петлям лестниц и этажей.
В той же комнате жило еще одно существо, подобранное Валетом в поле, меж примятых от ног Короля-Оленя стеблей: крошечный шиншилленок, белый как снег или молочный утренний туман, с камушками чернично-синих глаз и снопистыми пушистыми усами. Зверек давно погиб, но Валет, уперто не желая признавать очевидного, держась за сохраняющееся в прежней красоте бездыханное тельце, лишь изредка по ночам предпринимающее попытки подняться на переломанных лапках, прятал его в страшном доме, где всякий рано или поздно терял остатки былого себя.
В том прежнем мире, из которого Валет однажды решился уйти, тот же самый белый шиншилленок тоже был с ним, неумело скрашивая болезненное седое одиночество…
Живой белый шиншилленок, что теперь, спустя кровавые лужи, непролитые слезы и попадавшие с неба звезды, не исполняющие ничьих желаний, спал в тоскливой мертвой кровати такого же тоскливого мертвого ребенка.
— Валет! — рык, перекрывший даже дребезжащий, всё возрастающий звон, хлестнул Валета с той безудержной ярой силой, что умеет крошить границы и останавливать смеющийся временной бег. Вместе с ним, треснув от самых оснований вверх по разорванным швам, развеялись и обманчивые чары, наложенные забирающимся в душу прогневанным домом. — Валет!
Мальчик, вяло тряхнув гудящей и плывущей против оси головой, ощущая всё будто во сне, что тоже приснился во сне, обернулся к рычащему рыжему псу, по чьим ощеренным оголенным клыкам, скатываясь желтовато-белыми валиками, стекала перловая пена.
Ничего не понимая, чувствуя себя безнадежно беспомощным зародышем, слишком никчемным еще, чтобы верно воспользоваться одолженным Вышним телом, он всё в том же сне во сне попытался пересилить себя, шагнуть к Леко. Уже протянул было ватно-пластилиновую руку, едва-едва касаясь кончиками пальцев жесткой вздыбленной шерсти на загривке, когда собака, резко повернув морду, с ошпарившей злостью взревела:
— Уходи отсюда! Убирайся вон! Живо!
Валет всё еще не понимал, но, сам того не осознавая, потерянно и испуганно отшатнулся назад. Леко, сделав еще один порывистый шаг навстречу нарастающему звону, идущему из накрытого сажей коридорного закутка, забил из стороны в сторону хвостом, готовясь вот-вот сорваться с места, впиться рвущими клыками неприятелю в глотку, пустить ледяную пахучую кровь, только вот…
Неприятеля не было.
Не было!..
— Леко…! Леко, что происхо… — и там же слова, оборвавшись глухим застрявшим всхлипом, намертво замуровались в перекрытом горле: по коридору, разом отразившись от полых и пустых перегородок, пронесся оглушительной волной хриплый враный смех. Зазвенело треснувшее стекло, пошатнулись отклеивающиеся доски, покачнулся горбатым бугром вздувшийся пол…
Неприятель, ловко морочащий глупого мальчишку, так и не научившегося отличать настоящее от подделки, был.
Были десятки десятков глазок попрятавшихся в темноте бугименов: цепляясь за доски кривыми скрежещущими когтями, разжевывая пространство и тишину, они личинились по стенам, висели вниз головами под потолком, крались позади вверх по лестнице, отрезая всякий путь к отступлению. Желто-лунные, красно-гвоздичные и черно-костные глазницы, лишенные зрачков и белков, следили за мальчиком и его верным псом, насмехались, корявились, дразнили…
Валет, испуганный и неподвижный, понявший, почуявший, но так и не увидевший, оторопью вжался лопатками в перестенок, расширившимися от ужаса глазами вытаращившись на мигающие огоньки чужого поджидающего присутствия.
— Маленький идиот! Уходи, я тебе сказал! — вновь взревел Леко, и мальчику почудилось, будто тот вдруг сделался больше: грудь и спина расширились, заматерели. Лапы, вытянувшись, могли теперь внушить страх одним видом заострившихся серповидных когтей. Клыки, хищно сомкнувшись, издали пронзивший металлический лязг. — Быстро беги отсюда прочь!
Пол под ступнями затрясся с новой силой; из темени, разрезав ее беглым угольным росчерком, показалась рука — толстая, мясистая, оплетенная вздувшимися синими жилами, усеянная дюжиной загнутых медвежьих когтей. За рукой же раздался продирающий свинячий визг — высокий, дробящий уцелевшие стекла, расплетающий узелки на хрупких кровяных ниточках.
Глаза, разбросанные по стенам и в стенах, замигали, замерцали, стали, так и не обретя видимой плоти, приближаться, охватывая мальчика и его пса непролазным сгущающимся хороводом.
Страх, разбившись на оскольные сколки воплотившегося ночного кошмара, вонзился в руки, ноги и лицо, раздирая удушливой карамазой волной.
— Валет!
По щекам, заливаясь за разорванный песьими зубами шиворот, полились безголосые стылые слезы. Из мортуарной чердачности, широко-широко разинув инфернальную зевную пасть, проявилась уродливая изодранная морда, покрытая исцарапанной черной шкурой в изодранной черной шерсти́.
— Валет!
Мальчик, тряпично метнувшись вдоль стенки вбок, накрепко зажав ладонями уши, закричал. Попятился, спотыкаясь, дальше, дальше, еще и еще…
Дверь, где спала мертвым сном крошечная белая шиншилла, распахнулась, впуская падающего ребенка в тот последний миг, когда Леко, червонный пес-ветер с пеной на угрожающе клацающих клыках, одним пружинистым прыжком бросился на выбравшуюся из тени тварь…
Затем же дверь, протяжно скрипнув голосом пробудившейся от смерти старой ведьмы, так же резко запахнулась…
Валет погрузился в черную тишь.
========== Сон пятый. Уловка, обман и разбитое сердце ==========
Уродливый горб, оттягивающий спину, мешал как никогда: перед глазами еще стояла фигурка хрупкого красивого мальчика с напуганным, но обнадеженным горящим лицом, что, несмело обняв на прощание, ушел следом за красной собакой.
Тай, погрузившись в знакомую соленую горечь, остался один.
Пес-призрак, глядящий на юношу так, будто знал о нем всё на свете, велел возвращаться к своему приюту, к своим незавершенным делам, и как только он покончит с теми — спешить к переливающейся огнями-галактиками междумирной пропасти.
Валет, приняв веру в багряного пса за истину, покорно и охотно ушел с ним.
Сердце же Тая, трепетно бьющееся и заживо сгорающее в иссушенной алой келье, полнилось сомнения и точащего мрака.
Пробыв всего день или два в обществе синеглазого мальчика, он не желал больше оставаться в стороне, не хотел никого и ничего ждать. Более всего страшащийся одиночества, более всего ненавидящий именно его, Тай вновь усомнился и в честности Леко, и в правдивости Валетовых чувств: ежели он был так дорог ему, ежели мальчик мечтал быть рядом всегда — так почему ушел, почему бросил, почему послушался первого слова червонного зверя?
Разве же иной мир был настолько важен, чтобы, добровольно разлучившись друг с другом, любой ценой пытаться попасть туда? Разве же побег, проложенный таким путем, был настолько нужен?..
Тай, кривя лицо в болезненной гримасе, не знал.
…голоса внутри его смолкшей певуньи-души, чуждые скрипучие голоса, обитающие в законопаченных темных уголках, наперебой уверяли, что нет.
🐾
Тропинка, петляющая под ногами развернутой паутинкой, вела к дому Трех Старух.
Горбун никогда не понимал, почему уютный маленький домик с округлыми оконцами и такими же округлыми, похожими на бочку стенами носит подобное название, но в конце концов привык и перестал даже замечать небольшую отполированную именную табличку, покачивающуюся с ветром под самым крышным козырьком.
