И в этот самый момент Леко, отыскав собственную шаткую лазейку, не разжимая ни на дюйм зубов, гортанно рявкнул:

«Прекрати барахтаться! Прекрати барахтаться, и я тебя вытащу, глупый мальчишка!»

Приказ, ударивший порывом обжегшего зимнего ветра, подействовал.

Валет, напрягшись всем своим существом, до боли стиснул челюсти и кулаки; пальцы его, сжатые белой судорогой, впились в ладони отросшими ногтями. Ноги, чуть поджатые в коленях, свело окаменелым параличом.

Леко, кажется, похвалил его, одобрив вынужденную смелость сиплым рычанием…

И, не намереваясь отпускать мальчика, готовясь, если понадобится, падать вместе с ним, медленно, аккуратно, шажок за шажком стал отступать назад, волоча за собой косулей застывшего детеныша; яма, покачнувшись и утробно вытянувшись, яро взревела, не желая расставаться с почти-почти заполученной добычей.

Валет, отчетливо вдруг осознавший, что воздух, оказывается, вовсе не нужен ему, перестал дышать.

Очутившись на одном уровне с занозящими вздыбленными краями, мальчик что было сил ухватился за выступающие половицы, не чувствуя ни всаживающихся в кожу щепок, ни стекающих по ладоням красных дорожек. Движение за движением, удар за ударом сердца он поднимался всё выше, высвобождаясь из чавкающей и хлюпающей западни беснующегося внизу подвала…

Наконец же, под последним резким рывком потянувшей собаки, Валет повалился на спину, перекатился на живот и рухнул на вибрирующий дощатый пол, жадно хватаясь за тот пальцами, вжимаясь грудью и серым запавшим лицом.

«Ты в порядке?..» — рядом, ткнув носом в плечо, показалась лохматая песья голова, вглядывающаяся в перекошенного мальчишку с тлеющей на дне глаз свечной тревогой.

Валет, чье тело абсолютно перестало подчиняться ему, не сумел ответить. Зато, повинуясь окутавшему порыву, сумел податься вперед, ухватить червленую собаку за шею трясущимися руками и, притянув ту ближе, прижаться к ее груди, зарываясь лбом и губами в вяжущийся чертополошьими репьями косматый мех.

— Спасибо… — уже потом, с трудом заставив легкие втягивать оседающий сырой воздух — такой печальный и такой ненужный, но чуть-чуть помогающий не ощущать себя неупокоенным после смерти призраком, — шепнул на похоронном выдохе он. — Спасибо, что спас меня…

Леко, слабо вильнув огнистым хвостом, не сказал в ответ ничего.

Никогда прежде лестница на третий этаж не казалась Валету такой долгой, длинной, изнурительно-беспросветной.

Ступени — вытягивающиеся, жидким бетоном поглощающие каждый шаг — растянулись в мили жестокой уступчатой горы, чья вершина скрывалась за густым шепчущимся мраком обретшего дыхание дома. Перила, обвитые вырезанными из дерева змеями, змеились сами, подобно огромной, прожившей тысячу лет анаконде. Голова ее тоже терялась где-то высоко наверху, в то время как хвост, тускло поблескивающий острой ядовитой иглой, бился внизу, норовя всадить смертельное жало в спину. Ковровая дорожка под ногами время от времени пузырилась, шамкала перебродившей болотной жижей, причмокивала всякий раз, как ее касались подошвы Валетовых ботинок или подушки то исчезающих, то появляющихся лап рыжей собаки.

Мальчик заметил, что чем дальше они заходили в дом, тем осязаемее становился пес-призрак. След от пережитого, когда черная дыра маятником качалась под ним, собираясь забрать и разобрать по кускам, еще слишком живо бурлил в груди, поэтому, должно быть, Леко и отводил взгляд, едва ему стоило повернуться в его сторону.

Тепло объятий, что позволил себе глупый наивный ребенок, тоже до сих пор горело под червонной свалявшейся шкурой.

По стенам, проглядывающим сквозь темень продолговатыми полосками чахлого полусвета, висели квадраты и прямоугольники незамеченных ранее картин: все одинаково отталкивающие, одинаково холодные и пугающие. Масляные краски, напившись спирта, складывались мазками в лики заживо горящих грешников, кипящего пекла, остророгих тварей с раздвоенными языками да смуглыми копытами. На других — не менее смрадных — рисунках белокрылые мужчины и женщины с окровавленными спинами падали на колени под пронзающими вилами и копьями; люди, одетые в потрепанные сельские тряпки, сжигали ангелов на кострах, рассекали топорами пополам, пронзали шестами их кишки. На третьих полотнах, отзываясь в теле тошнотворной дрожью, задумчиво мерцали черные и алые глаза уродливых морщинистых портретов.

Множество раз Валет хотел отвести взор, остановиться, прекратить, но отчего-то, теряя над самим собой власть, продолжал рассматривать один холст за другим, чувствуя, как от каждого нового изображения в животе и груди разверзается топкая гниющая муть…

«Отвернись», — голос Леко не сразу дошел до рассудка. Но когда слова все-таки прорвались, пошатнув успевшие пустить корни колдовские чары, Валет, ухватившись за единственное спасение, что было ему доступно, с благодарностью воззрился на упрямо избегающего его взгляда пса.

За всё то время, что он провел в тенистом мире, в опустошающем Последнем Краю, Леко не разговаривал с ним столько, сколько сказал за этот странный расщепляющий день.

Сознание паниковало и волновалось, пытаясь успеть придумать какой-нибудь вопрос, вцепиться, спастись, избежать гнетущей тишины. В сердце, разгрызая людоедными жвальцами, ползала и копошилась непоборимая тревога за оставленного юношу с пшеницей дивных соловьиных локонов.

— Что… что это за картины, ты не знаешь?.. — еще через три дюжины ступеней долгожданный вопрос, взорвавшись радостной какофонией подскочившего голоса, наконец-то слетел с губ.

Леко чуть покосился в степь кровавых рисунков, бросил быстрый взгляд на допрашивающего детеныша и, к удивлению последнего, открыл рот, заговорив не звучащими в голове мыслеобразами, как делал всегда, а по-настоящему, едва заметно приподнимая и опуская немножко неуклюжую нижнюю челюсть.

— На них изображен внешний мир. Тот мир, из которого ты когда-то пришел. Тот мир, в который вы собираетесь вернуться вновь.

Сердце в груди Валета похолодело.

Осторожно, робко, страшась услышать нависший скалой возможный ответ, он снова спросил:

— Там… неужели там на самом деле… так…? — последнего напрашивающегося слова произнести он не смог. Более того, даже не сумел придумать, как назвать весь тот кошмар, что таращился на него с исковерканной сатанинской улыбкой с цветных, но бесцветных холстин.

— Быть может… — неопределенно повел ушами Леко. Но, покосившись украдкой на притихшего мальчишку, помешкав, с просквозившей неохотой добавил: — Или, возможно, они просто хотят, чтобы ты так думал…

Валет, тупо да слепо уставившись в пол, тянущийся и тянущийся под ногами пузырящимся кровавым ковром, разбито кивнул.

Не разговаривая, они шли еще какое-то время. Картины постепенно сменились бесплодной и бесплотной сизой пылью, а вдалеке, наверху, начала прочерчиваться самая крайняя, самая высокая лестничная площадка.

— Что я должен буду сделать, Леко?.. — одними губами, почему-то посиневшими, почерневшими, ставшими горклыми, как жмущий на плечи сердечный недуг, прошептал мальчик: этот вопрос мучил его с того мгновения, как пес-ветер впервые заговорил о «незавершенных делах».

— Если ты собрался покинуть мир… любой мир… — прошелестев это, Леко вновь умолк, а Валет отчего-то не решился переспросить.

В гнетущей нервной тиши они поднимались ступенька за ступенькой на вершину сужающегося злачного пика, обнесенного глухим озимым склепом, зубьями прячущихся пока чудищ и смертогонными обрывами из застекленных кровянистых камней. Когда же преодоленные ступени остались за спиной, а ноги, подкосившись от усталости, едва соглашались удержать худощавый вес, как никогда приближенный к весу невесомому, фантомному, Леко, закрыв запнувшегося мальчишку собой, выступил вдруг вперед.

— Если ты собрался покинуть любой мир… — низко прорычал он, опуская голову и оголяя выжелтенные клыки, — сделай так, чтобы никто в нем не ждал тебя. Избавься от всех своих привязанностей, дитя!

Валет, ударенный этими словами прямо сквозь кости до слабого уголка ослабевшей души, пошатнулся, но спросить…