Здесь жили тени, рождались тени, даже солнце не согревало кожу, и если бы Валет умел летать — он мог бы легко да спокойно, не боясь ошпариться и сгореть, притронуться к желтому боку голой ладонью: мальчик давно знал об этом, пусть и отказывался самому себе в том признаваться.

Здесь никогда не зарождалось новой жизни, и никому не было по силам сотворить воистину живое существо.

Леко, кошачьи духи, деревья и апельсины, реки и дворцы — всё это было полупустым, плоским, лишенным самого важного, самого болезненного, самого ценного, самого незаменимого.

На скудном клочке земли, отколовшемся от иного подтершегося пространства, лишь троим позволили остаться относительно настоящими, лишь трое прибыли сюда по цельным дорогам других отпустивших миров: Королю-оленю, изредка являющему рогатую голову да увитую плющом спину, самому Валету, однажды заблудившемуся на большой и страшной Земле, где никто никому не был нужен, где никто не хватался, если ребенок просто переставал хотеть быть, если убредал туда, куда не попадал свет горячего солового исполина, а еще — Таю.

Тай тоже был живым, наполненным, настоящим — Валет это чувствовал, видел, понимал и не знал лишь того, откуда хрупкий принц-мотылек прилетел да куда и почему лежал его напоенный тоскливой неправдой путь.

Юноша с пшеницей понурых волос растерянно поглядел на него. Протянул руку, слабо оплетая пальцами чужое запястье, безмолвно приглашая лечь рядом.

Валет беспрекословно выполнил просьбу, тоже устроившись на спине, под мириадами глазных окуляров полупрозрачных мигающих звезд.

Небо затягивали и снова обнажали странствующие кучевые завесы, бесцветные птицы-спектры, отпугивая вящую темень заунывным дельфиньим клекотом, проносились над головой. Деревья, содрогаясь и сотрясаясь из полого нутра, подбирали опавшие ветви. Травы, укрывая клевер и наперстянку вытянутыми стрельчатыми листьями, скручивались виноградными панцирьками, готовясь к тревожному пустотелому сну.

— Я не знаю… — наконец признался Тай, сделав это почему-то столь неожиданно, что Валет машинально приподнялся на локтях, непонимающе вглядываясь в милое сердцу лицо.

— Не знаешь?.. Как это?..

Тай, помешкав, кивнул, вместе с тем неопределенно передернув плечами. Помолчав еще немного, добавил:

— Как-то. Я не помню… Мне кажется, я всегда был здесь, хоть и знаю, что это не так. Как будто оморок, наваждение… — мотылек скользнул пальцами по траве, сорвал одинокий стебелек, поднес тот к губам. Надкусив, снова отнял, сжал в заметно дрогнувшем кулаке. — Я просто проснулся однажды в поле. Кругом травы, целое море трав. Земля — не холодная и не теплая, влага — будто и не влага вовсе. Там были птицы, стрекозы, яблоки, растущие на кустах жасмина. Рядом с собой я нашел гитару. Может, она была и не моей вовсе, но отчего-то показалась знакомой, родной… Мне ведь на самом деле неведома ни одна мелодия, милый Валет.

Валет недоуменно моргнул, но Тай, стеклисто улыбнувшись, опередил возможный вопрос.

— Вот тут… — пальцы рассеянно указали на голову, — ни одной. Но они как будто есть во мне… Стоит лишь взять в руки гитару — и пальцы начинают играть сами, губы тоже сразу вспоминают все слова нужных песен, а в голове — пусто… Так пусто, как в этом небе, что стелется над нами. Я знаю, ты любишь мои песни… но не ведаю, мои ли они.

Валет смолчал. Он просто не знал, что ему сказать.

Сердце желало пропеть многое, вскричать многое, но туман внутри глушил слова, гасил, давил, стирал из памяти и выбрасывал вон.

Храня безжеланную тишину, они лежали на синей траве, тщетно вглядываясь в иллюзию предночного небосклона, не чуя ни запаха сырости, ни полевых цветов, прячущих хрупкие головки.

Мир-ловушка, мир-мираж, тупик без края и выхода — никогда прежде не виделся он таким пустынным, таким чужбинным и таким одиноким. Даже несмотря на лежащего рядом солнечного принца, нежно сжимающего его руку в своей, Валет впервые не умел, сколько ни пытался, сколько ни бился, понять, что испытывает его душа и есть ли эта самая душа в его груди, глазах, крови вообще…

Тай же впервые страшился и совсем-совсем не хотел притрагиваться к звонким дышащим струнам, поющим такие сладкие, такие красивые ложные песни…

Чьи-то чужие песни.

========== Сон третий. Леко ==========

Они провели эту ночь вдвоем: в немой тишине, под накрывающей, падающей сверху темнотой. Не говорили, не шевелились — просто крепко сжимали ладони и пальцы друг друга.

Лишь когда над травой поднялся бледный призрак солнца — наваждение начало угасать, а внутри, в хрупких грудных шкатулках, с льдистым звоном затренькали слабые голоски первой морозной капели.

Всякое утро приносит надежду, превращает мучившие страхи в бессильные кривые ветви, а зябких, ворующих кровный свет бестий — в безвластный морок. Пускай утро в мире теней являлось по большему счету миражом, таким же бесформенным да прогоркло-соленым, как и капли морской воды, пылающие сквозь стекло обманчивым спасением, но даже помощью этой пустышки Таю и Валету раз за разом становилось легче дышать. Привидения тяжелых ночных откровений погружались в холодную землю, заворачивались лодочками сорных семян и, пригревшись скудным бестеплым теплом, пробивались да всходили красными терновыми венками.

С первыми клубами поползшего по холмам тумана они тронулись в новый бесцельный путь: сквозь спящие пока реки, желтые нагорья, жидкие рощицы, увитые сине-белой шепчущейся листвой. По проложенным забытым тропинкам и нетронутым ничьей поступью зарослям, дальше и дальше, окрыляясь несбыточной мечтой затеряться, найти забвенный укромный уголок, неподвластный бездыханно дышащему в темя миру…

Но сколько бы они ни шли, сколько ни поднималось и ни опускалось бы солнце, стежка за стежкой всё так же складывались в одинокий обветренный круг, не умеющий разомкнуть жил оковавшей цепи.

🐾

О бездольном всполье, где призраки не могли слышать голосов добровольных пленников, некогда избравших своей участью отречение, не знал никто, кроме ветра-стражника, гласа самого этого края.

Леко, некогда подобравший заблудившегося Валета, встретил юношей за рябинным косогором, где ершистая трава кипела от кровавых рубиновых ручьев, а странствующие светлячки, мигая, поднимались к стирающему небу тревожными искрами.

Печальный таинственный дух, просуществовавший дольше, чем крутился во вселенной сине-зеленый одинокий шарик человечьей планеты, нес в себе множество обликов. За тысячи вечностей он повидал плюющихся грозой пернатых змеев, затонувшие и сгинувшие народы, на чьих спинах трепыхались зародыши серафимских крыльев, трехглавых кошек с визжащими скорпионовыми хвостами.

Леко, пес-ветер, знал гораздо больше, чем сумела бы рассказать самая старая, самая пыльная миропись, крошащаяся под пальцами от росы бренных прикосновений, и хранил в запаявшем сердце несколько истин, но стрелки его часов давно остановились; человеческий мир не желал слышать, не желал знать, не желал принимать выштопанную звездами правду.

Люди, куя возлюбленное железо, созидая душегубных монстров, желали добиться правды иной: ужасной и грустной, ревущей масляными слезами под прожигающим неживую шкуру кислотным дождем.

Люди избрали собственный путь, и подаренный мир, послушный неразумной воле, заточил молчаливого провидца в дымчатую клетку, застывшую в тени последней недогоревшей звезды: туда же, куда уходили не нужные никому более волшебные химеры, чешуйчатые огнедышащие гиганты, венцованные лунными рогами кони…

Туда же, куда люди однажды выбрасывали наскучившее им всё.

Мальчик, решивший свести счеты с наболевшей жизнью, не пригодившийся бездомный мальчик, чье ранимое хрустальное сердце привело его в долину покинутых судеб, приглянулся Леко, и с тех пор пес-ветер присматривал за ним, невидимой верной тенью кружась вблизи.

«Пойдем», — унылым осенним дуновением провыл кроваво-рыжий пес. Глаза его, зимние тусклые луны, на мертвую вспышку озарили давящую ночь струящимся бледым светом.