Валету думалось, что он умер.
Умер не как в странном тенистом краю, где в минувшие дни чувствовал себя более живым, чем когда-либо прежде, а по-настоящему. Как в слышанных когда-то чужих историях и прочитанных книгах, как в дремучих людских страстях, заложенных в каждого смертного даже не на уровне памяти, а гораздо-гораздо дальше, гораздо-гораздо глубже. Вокруг смыкалась непролазная черная темнота, воздух, не нужный легким, душил, забирался в рот, прилипал к коже и вдавливающимся глазам. По спине текло что-то влажное, холодное, но непохожее на пот, кости внутри болели, стягивались, трескались, будто под свирепой челюстью лишенного зубов, но оттого не менее сильного железного дракона.
В тщетной надежде пытаясь ухватиться за невидимый и, наверное, не существующий мост, мальчик бился в агонии, кричал, звал на помощь Леко и Тая, зная где-то там, на дне замутненного разума, что ни один из них не придет. Сквозь визг мрака до его ушей еще доносились отголоски знакомого собачьего рыка, злостного гортанного лая и волчьего завывания; облик же Тая, красивого юноши со смеющимися бубенчиками ласковых глаз, таял и крошился, не желая оставлять от себя ни следа…
Но лишь благодаря последнему Валет, чей страх за потерю любимого соловья пересилил страх раствориться и перестать быть, сумел собраться и, оттолкнувшись от незримых стен, выбраться.
На меркнущем издыхании, собрав всю шаткую волю в кулак, мальчик отбрыкался от подползающей, норовящей схватить и утащить невесомости, имеющей кошмарный пудовый вес, и закричал, надрывая горло, представляя, что он — огромная пружина, проведшая долгие-долгие годы в состоянии болезненной сжатости. Вот нижние ее кольца распрямляются, вот с жадностью желанной свободы вспарывают затхлую атмосферу, вот весь он, целиком, обретши крылья и ноги скакучей антилопы, выбирается из сковавших оков…
Пружина, преодолев гнилую точку конца и начала, вырвалась.
Валет, издав кривой изломанный стон, больно ушибся спиной о поверхность пола, машинально хватил ртом обжегшего воздуха и, дернувшись, резко отворил повлажневшие глаза.
Потерянный, обескураженный, временно позабывший обо всем, что случилось и что ждало впереди, мальчик приподнялся, сел, протер ладонью ноющий затылок и пульсирующее иссиним синячным пятном правое плечо. Всё еще не понимая, что происходит, огляделся по сторонам, выхватывая из непривычной и отталкивающей обстановки новые и новые проявляющиеся детали.
Белые стены, покрытые толстым слоем неравномерно намазанной штукатурки. Такой же белый заляпанный потолок, старый деревянный пол, выложенный из потемневших трухлявых досок. Под потолком — пыльная люстра с единственной лампочкой, болтающейся в венке перерезанных проводов. В стене напротив — единственное же окно, забранное квадратной чугунной решеткой; отверстия в той настолько маленькие, что вряд ли получится просунуть в одно такое даже кисть. У противоположной от окна стены — широкая двуспальная кровать, заправленная грудой болезно-белых покрывал, одеял, простыней. На кровати, пугая острыми красными углами — небольшая прямоугольная картонная коробка, плотно закрытая крышкой, при виде которой Валета безотчетно передернуло.
Он не знал, что находится в коробке, но смутно помнил, что сам однажды положил в нее что-то…
Что-то очень и очень важное.
Ноги, ощущаемые пластами сшитых лоскутных тряпок, набитых поролоном, почти не слушались, и мальчику пришлось плашмя, перекатываясь на брюхе, добираться до стены, чтобы, опираясь на ту, кое-как подняться на колени. После же, сглотнув застрявший в горле соленый комок, он медленно, оттягивая злополучную неизбежность, но неумолимо к той приближаясь, пополз к кровати.
Глаза тем временем продолжали метаться по господству пугающе-белого, то и дело возвращаясь к клетке забранного решеткой окна, и Валет не уставал недоумевать, почему находится здесь. И где оно, это «здесь»? В девственно-голых стенах ему виделись обрывки пестрых плакатов и расклеенных детских рисунков, за гнилыми досками пола таился коричневый линялый ковер, под тем — широкий пласт побуревшего от пыли и чужих шагов линолеума. Кровать должна была быть перевернутой вверх дном, полной неожиданных сюрпризов, вроде лежалой еды, деталей разломанных игрушек, обгрызенных пастельных мелков; ниже, под деревянным донышком, лукаво улыбаясь сине-желтыми сшитыми боками, перекатывался так ни разу и не пригодившийся футбольный мяч.
Окна не знали никаких решеток, потому что комната с рисунками и мячом располагалась на семнадцатом этаже двадцатипятиэтажного дома, и так удивительно, так здорово, так волшебно было глядеть по ночам на усыпанное звездами и созвездиями небо!.. Так грустно, пусто и странно оказалось, однажды придя со школы снова избитым, полным красных ручьев и капель, лететь из этого окна вниз, становясь сгустком красного уже полностью, целиком, всем своим поверженным бессмысленным существом. Только на сей раз — уже навсегда…
Валет, остановившись, дрогнул — в грудь его уперлась мягкая матрасная перина больнично-белой постели.
Пошатываясь, он сумел кое-как подняться, перетащив ослабшее тело на гору тут же просевших одеял. Пальцы, обернувшиеся неуклюжими новорожденными ужиками, наделенными собственной волей, но не умеющими толком с той совладать, потянулись к бумажному ящичку, перетягивая тот ближе, с осторожностью водружая между распахнутых коленок.
В закончившемся детстве у Валета имелась собственная коробка с сокровищами, куда складывалось всё хоть сколько-то загадочное и нетаковское, найденное вечерами на улице после того, как прочие дети разбегались по домам, нередко оставляя прозябать в одиночестве свои позабытые игрушки. Беспризорно бродящий Валет подбирал их всех — от потертой игральной карточки до сломанного солдатика, лишившегося в тяжелой битве головы и обеих рук…
Только на той коробке висел небольшой замочек, а сбоку, приклеенный к картону бумажным клеем, красовался желтый листок, на котором значилось неровными прыгающими буквами: «сундук с сакровищами», а на этой не было ни замка, ни листка, ничего вообще — лишь одна сплошная белизна, такая же пустынная, как и стены в новой чуждой комнате…
И коробка эта отчасти пугала.
Однако мальчик, промучившись, промявшись, но решившись, осторожно поддел пальцами края крышки, подковырнул, подтянул вверх…
Перед самым же концом, когда переслонку с загнутыми углами оставалось чуть-чуть сдвинуть в сторону, чтобы увидеть затаившееся внутри содержимое, комнату вдруг резко тряхнуло.
Валет, и близко не ждавший подобного — землетрясений он еще никогда в своей жизни не встречал, — рикошетом полетел на спину, врезавшись головой в гулко загудевшее деревянное изголовье. Коробка, двинувшись за ним следом, в полете отворилась, и на грудь мальчика, обдав окоченевшим стылым холодом, из глубины ее вывалилась шиншилла.
Мертвая белая шиншилла с темно-красной струйкой крови возле приоткрытого рта, успевшей напрочно вмерзнуть в истончившуюся пожелтевшую шерсть.
Тушка погибшего животного прожгла, прикоснувшись, сквозь одежду, проморозила кожу, обратила в лед кровь, кости…
Но Валет, не отыскавший сил ни уговорить, ни заставить себя пошевелиться, сбросить трупик да сбежать отсюда прочь, убито застыл; лишь руки его, сотрясаемые крупной дрожью, попытались бессознательно уцепиться за воздух, а в расширившихся зрачках захлестнувшим валом встал пульсирующий ужас.
Комнату между тем снова тряхнуло; посыпалась с потолка штукатурка, покачнулась, звеня побитым стеклом, одноглазая люстра. Часть досок в полу, расклеившись, провалилась, и Валет почувствовал, что еще немного, еще один такой удар — и кровать вместе с ним полетит в частично знакомую уже бездну.
Правда, благодаря тряске белый мертвый зверек подпрыгнул тоже и с глухим шмяком скатился с груди на постель; в бусинках его глазок, к страху мальчика не закрытых, остекленело выражение вечного да синего, как летний сон, безразличия…
И там же Валет, долго-долго таращащийся на свалянный тусклый мех и поджатые к груди переломанные лапки, подавившись разгневанным водопадом пробивших запруду воспоминаний, наконец-то узнал его: Пуфика, лучшего и единственного друга из растворившегося в ушедшем времени детства. Пуфика, с которым он самозабвенно играл дни и ночи напролет, мастерил ему домики, жердочки, шалаши, пускал бегать по всей комнате, гонялся следом, катал на спине, вил настоящие зеленые гнезда, всюду таская белого зверька с собой, пока в один из жарких августовских дней любимого друга не отобрали другие мальчишки.
