— Только…?

— Чародейству он учил, да. Но… На условие, что я должен буду принести ему взамен десять мешков жидкого солнечного света, если захочу хоть когда-нибудь обрести былую свободу, я по глупости своей не рассчитывал.

— Десять мешков… чего? — капельку скептически переспросил Кристиан.

— Солнечного света, — терпеливо повторил Вит.

— Звучит как-то… нелепо, ты в курсе? Ни дать ни взять одна большая околесица такого же большого опойцы. Как солнечный свет, по-твоему, можно заточить в мешки, а? Если он просто… свет.

— Я тоже поначалу удивлялся, поверь мне. И спрашивал что-то в том же духе, что как же, мол, мне это сделать, если — вот-вот — свет — он просто свет, да. А потом прочёл в какой-то книге, что сильнейшие колдуны умеют излавливать и его. Учитель пообещал, что если я принесу ему три мешка Блуждающих Огней — он обменяет мне те на десять мешков солнечного света. И тогда я буду волен идти, куда пожелаю.

— И что случилось потом?

Это было понятнее, потому что о Блуждающих — или Болотных — Огоньках Кристиан слышал и однажды даже повстречал одного такого сам.

— Да ничего как будто не случилось… — уныло выдохнул светлоголовый юноша. — Спустя пять лет я собрал их, только… он сказал, что теперь я должен донести ещё два, так как охота, понимаешь ли, заняла слишком много времени, о котором мы не договаривались. Мы вообще ни о чём, если подумать, не договаривались, и в этом, вероятно, и кроется вся проблема… Как бы там ни было, в ту пору Огоньков водилось пока ещё много, и через четыре с половиной года я добрал оставшиеся два мешка…

— И эта… погань вновь взрастила цену? — нисколько не сомневаясь, прорычал Кристиан.

Вит, не видя для лжи ни единой причины, разбито кивнул. Поёрзал под пристальным взглядом алых глаз, поднял к переливчатому огнивому свету измождённое несчастное лицо.

— Теперь их стало десять, верно. Хотя, говоря о верном… Десять было до этого самого утра. После того, как господин застукал меня с тобой прошлой ночью, их стало…

— Пятнадцать?

— Нет, не совсем. — Вит, хмыкнув, склонил голову к плечу, невесело хохотнул, поиграл пальцами в талом жёлтом свете и, не отводя от сереющего резкого лица блуждающих туда и сюда глаз, с ноткой тоски и толикой интереса выговорил: — Их стало тридцать.

— Тридцать?!

— Именно. За сегодняшний день, например, я не сумел поймать ни одного, так что он, по сути, прошёл с какой-то стороны совершеннейше зазря. Это ещё если не брать во внимание второе порученное задание, которое, поверь мне, во много раз сложнее и, должен признать, практически невыполнимее, Кристидруг.

— Да что за дьявольщина такая? — Выражение мужчины налилось отпечатком обнажённой в своей искренности животной ненависти. — Какого беса ты продолжаешь на это вестись, если и сам, я же вижу, ни во что уже не веришь? В обещанную им свободу, во всё, что эта сволочь тебе говорит?!

— Потому что, Кристи…

— Почему ты не можешь просто уйти, сбежать, взять и не возвращаться к нему?! Вот же чёрт, я…

— Да послушай же, Кристи…

— Я не позволю тебе уйти из моего дома, ты понял? Никуда ты нынче ночью не пойдёшь, и дело само собой как-нибудь разрешится! А если эта скотина заявится сюда за тобой — то там мы с ним и моими псами как следует и потолкуем.

— Да услышь ты меня уже наконец, Кристи! — Чародей, перехвативший его за запястье, оплётший пальцами и неуверенно на себя дёрнувший, глядел умоляюще, устало, с запавшими под глазами чернушными пятнами. — Я не… не могу я. Сделать того, о чём ты сейчас говоришь. Как бы ни хотел, не могу… я.

— Почему? — упавшим голосом спросил мигом сникший мужчина.

— Потому что. Потому… Пойми, если я нарушу договор — он отберёт у меня всё, чему успел обучить. Я больше никогда не смогу использовать колдовство, я забуду его так же, как другие, вырастая, навсегда забывают свои самые первые годы… — на дне тёмных-тёмных синялых зрачков увядающим осенним блеском промелькнуло эфемерное нежное существо с мотыльковыми крыльями за хрустальной спиной. — Я снова разучусь видеть их, слышишь?! Только на сей раз уже без надежды и возможности хоть когда-либо это исправить!

— И что с того? — Кристиан, как ни старался, не понимал. Схватив юнца за плечи, он чуть аккуратнее, чем до этого, приложил того головой о стену, злостно уставился в нездорово поблёскивающие влажнеющие глаза. — Да плевать мне на этих твоих пресловутых фей или по кому ещё ты здесь сохнешь, болван! И тебе тоже должно быть плевать! Зато останешься живым и вольным поступать, как пожелаешь сам! Что, по-твоему, это того не стоит?

— Да не знаю я! Не знаю, как ты не поймёшь? Я не привык к ней, к той жизни, которой живёте вы все, и я понятия не имею, чего же мне, как ты говоришь, пожелать! Я отдал всю свою жизнь этой самой магии, которая отныне заменяет мне привычную кровь. Я не могу лишиться её теперь, когда научился дышать самыми потаёнными её истоками, Кристи… Не могу я! И потом… ты прав, и он ведь наверняка придёт за мной. За мной, за тобой, без разницы… Без магии я уже ничего не смогу с этим сделать и ничем тебе не помогу, понимаешь? Он так или иначе заберёт меня и убьёт тебя… А я не позволю, нравится тебе или нет, этому случиться!

Кристиан, сверкнув промелькнувшими за линией губ клыками, взбешённо сжал кулаки и, не совладав с порывом, ударил одним из них в стену рядом с головой Вита, оставляя в дереве глубокую покорёженную вмятину.

Юный колдун, на чью макушку осыпалась горсть подпотолочной трухи, вздрогнул, закусил нижнюю губу, со смятением уставившись на обуянного яростью и неприятием мужчину.

— Ты думаешь, что я не смогу защитить тебя…? — наконец, хрипло выдохнул тот, придя к какому-то сплошь не тому выводу, на который рассчитывал растерявшийся Вит, попытавшийся приоткрыть рот, но так и не нашедший ни малейшего подходящего слова.

Синие глаза, насильно пытающиеся отвернуться куда-нибудь в сторону, но раз за разом неизбежно возвращающиеся к перекошенному серому лицу, разбито метались туда и сюда, дыхание колотилось пойманной в клетицу птахой, и белокурый волшебник никак не мог себе объяснить, почему он совершенно не ждал услышать этих слов. Почему они, всё-таки случившись и прозвучав, плеснули в нарисованную для него картину жизни незнакомой, но тёплой чёрно-красной краской, замазавшей все прежде знакомые улочки, холмы и прилесья?

Пытаясь сладить с разыгравшимся болезненным пульсом, Вит опустил ненадолго ресницы, глубоко вдохнул, медленно-медленно выдохнул и, всецело себя прокляв, упрямо растянув губы в дурной, пытающейся нарисовать бесконтрольное жизненное счастье улыбке, разрезавшей ему всю воспротивившуюся плоть отравленными охотничьими ножами, поверхностно проговорил споткнувшимся оседающим голосом:

— Как бы твои речи ни были сладки, мне, боюсь, всё равно пора возвращаться, Кристидруг. Ночь нынче необычайно темна, а я очень не вовремя потерял между нашими с тобой мирами единственный надёжный проход. Быть может, ты окажешься столь любезен и проводишь меня? Одному бродить там страшновато, а у тебя здесь имеются такие замечательные собачки. И сам ты, надо сказать, почудеснее любой, даже самой страшной, собачки…

Вит чувствовал, надрезно чувствовал, как выливается оглушающими волнами чужая бессильная злость. Как обхватывает его за сдавливаемое горло, как сковывает по рукам и ногам…

Правда, где-то там же Кристиан, кое-как с собой сладивший, пусть и, стало быть, далеко не до конца, просто взял и от него отстранился. Поднялся, отряхнувшись, на ноги, намеренно пренебрегая смотреть в оставленную за спиной запретную сторону, окликнул встрепенувшихся псов.

На миг Виту, всё так же сидящему возле кроватной спинки и бесцельно наблюдающему за чужими молчаливыми сборами, почудилось, будто мужчина, пока надевал сапоги, размыто и странно склонился над его распахнутой сумкой…

Но уже в следующее мгновение видение это быстро растворилось, рассеялось и ушло, сменившись угрюмой обидой в кое-как обернувшихся красных глазах.