Танцевали пробуждающиеся и засыпающие городские огни, рассеянно зевающие пирогово-желтыми кляксами, сердце перегоняло литры забродившего липового чая, и небо, спустившись так низко, чтобы дотронуться губами до пригретого темени, тихо-тихо нашептывало старую как пыль сказку:
«В час, когда два предначертанных судьбой сердца повстречают друг друга, с небес не просыплются созвездия, в булочной лавке не закончится мука, не остановятся поезда и даже собаки не оборвут привычно-хриплого лунного лая…
Однако душа, что спала, оживет, душа залечит сломанные перебинтованные ноги и, отхлебнув цветастого, что мадагаскарский попугай, крюшона, зашепчет, закричит, что сама жизнь теперь — лучшая ее аптека, а от любой болезни и от любых людей всегда помогут только и единственно…
Люди».
Они всё кружились, они танцевали, они летели куда-то и уходили в своем танце от всего, и Юа, никогда не умевший делать приказных движений, никогда не открывавшийся настолько, чтобы позволять чужим рукам ваять из себя, будто из растолченной карстовой глины, не мог ни остановиться, ни воспротивиться, ни сказать хоть малейшего слова в укор, изумленно глядя в озорные и хитрые отогревающиеся глаза, в темные налившиеся губы, в соцветие притягивающей взгляд улыбки…
Они танцевали — две бросившие стаю птицы, два сумасшедших дурака в час штормового предупреждения и пахнущего смертью поднимающегося разлива, — танцевали, танцевали, танцевали…
Пока босоногий нищеброд-ветер, разрываясь слезящимся озимым хохотом, не швырнул в них отодранной от городской стены листовкой — линялой, прошлогодней, потерявшей под дождями прежние наколотые цвета.
Микель нехотя остановился, нехотя выпустил из рук почти безотказно и самоотверженно подарившийся ему цветок, истерично и несмело барахтающийся в шквалом обрушившемся осознании только что произошедшего, в насильно выдавливаемой злости, потерянности, стыде и новом горчащем сюрпризе, ни видеть, ни трогать, ни узнавать начинки которого отнюдь не желал. Перехватил прилетевший глянцевый лист, растянул тот в подрагивающих от нахлынувших эмоций несдержанных пальцах, встретился глазами с перекошенным от ужаса и вящего непонимания, как ему теперь жить, мальчишкой…
— Смотри-ка… — тоже странно, тоже совсем не так, как прежде, пробормотал севший голосом на несколько тонов мужчина с расшитой кривой иглой насмешливой полуулыбкой. — Кажется, Господь решил сыграть с нами очередную свою шутку, дивный мой колокольчик… Или, быть может, он всего лишь жаждет подать судьбоносный знак, м-м?
Юа, готовый сейчас ко всему и ни к чему одновременно, но точно знающий, что хочет или нет, а ухватиться за что-нибудь — за что угодно, лишь бы избежать позорного вердикта собственного новоявленного сумасшествия да вылепленных из того последствий — позарез нужно, резким рывком вцепился в протянутую листовку, хмуро уставился на красно-белые растеки, едва угадывая в тех когдато и кем-то нарисованные людские лица, шаржи, фигуры, движения, мазки, а потом…
Потом, с паникой и граничащей со стрессом безысходностью отдернувшись, окончательно растопившись в бурлящей под ногами лаве, швырнул хреновым листком обратно в Рейнхарта, прибито закрывая и открывая рот, точно выброшенный на берег печальный дельфин с пронизанным ржавым гарпуном боком.
— Ну что же ты, моя немногословная радость? Семнадцатое мая — замечательное число для больших городов, но до нас парад равноправия обычно добирается в глухом дремучем августе, поэтому обращать внимание на выставленные даты не стоит, но… Что ты все-таки на это скажешь, my dear? Ты ведь не откажешься посетить это занятное торжество лазурно-голубых оттенков в качестве моего прелестного спутника многообещающей последующей жизни? О, нет-нет, не надо снова так испуганно смотреть, мальчик мой, и не надо так торопиться, сколько же раз мне тебя просить! Я всего лишь предлагаю тебе сходить вместе на этот любопытный однополый прайд, а не тащу тебя под прикрытием под подготовленный украдкой венец… Хотя идея эта, надо признать, мне даже очень и очень… по вкусу.
Юа, подавившийся затолканными в самую глотку невыносимо-приторными, с трудом переваренными словами, испуганно округлил глаза, до прощальной капли схлынул с млечно-рисового лица, спотыкаясь и запинаясь, попятился…
А затем, под прогремевшим в ушах смехом упокоенного, но всё еще шляющегося где-то здесь дядюшки-Йона, правящего своим собственным кораблем дураков, со всех ног бросился к чертовой матери прочь, уже нисколько не разбирая дороги, но и в этом своем почти-посмертном отчаянии ни на грамм не сомневаясь, что хренов больной Рейнхарт…
Хренов больной Рейнхарт непременно догонит и отыщет его вновь.
Вновь, вновь и, унеси же на дно черный морской король, вновь — до самой исходной подгробной темноты.
========== Часть 6. Lament for a frozen flower ==========
Огромное море судеб — казалось бы, нахрена?
Всех тварей по паре, на ушке игольном написаны имена.
И где-то на самом конце иглы есть имя, оно твое.
К нему не хватило ни твари, ни пары — закончилось острие.
А книга судеб написана кем-то на белом морском песке,
и если страницу не слижет волна, буквы крошатся в руке.
В этой толпе надо быть острым, локтями толкая вбок,
а о том, что, к счастью, неподвластно уму, позаботится добрый бог.
Но на самом-то деле — и нет здесь секрета — всё устроено как-то не так,
с тех пор, как вращается эта планета, в мире творится бардак.
Впрочем, если ты можешь найти краюху и добыть хороший табак,
то на пару часов можно и позабыть, что всё сложено как-то не так.
Yulita_Ran, Поэма слов
Хадльгримскиркья, должно быть, оставалась Церковью во всей полноте по-настоящему забытого слова: обладая собственной волей и полюбившимся Богу первозданным волшебством, желая приголубить всякого, кто заблудился и сбился с оборвавшейся внутренней стежки, она раскидывала нити удивительной ситцевой паутинкой, путала между собой ночи да улицы, и Юа, понятия не имеющий, куда бежит и зачем продолжает это делать, задыхаясь от сбившегося холодного дыхания и давно уже не слыша за спиной ни единого неосторожного звука, выдающего преследующего Рейнхарта, миновав пересечение Frakkastígur и Njarðargata, запоздало и немного очумело сообразил, что выбежал не куда-то, а прямиком к подножию освященной чьим-то Господином громады.
С той стороны, с которой подошел он, к ней тянулась узенькая черная дорожка, выложенная разлинованными плитами и окруженная лысеющими тощенькими деревцами да фонарями под причудливыми китайскими рисовыми шапочками. Тянулся и мелкий, совсем низенький, явно построенный эльфами для эльфов заборчик, возведенный из слияния пепельно-бурых досок да отсыхающих мрачно-желтых трав.
Сам храм — пригвождающий и прошибающий мерцающий исполин, осененный крестным знамением горящих на головокружительной высоте огней — высился в угрюмом конце пустующей в этот час тропы, и представлялся вовсе не каменным да стылым, а нарисованным, написанным, сотканным из переливчатого серебра да позднего зимнего инея.
Горели его гротескно-ажурные окна и крохотные продолбленные бойницы, горела каждая маломальская щель — ослепительный белесо-чалый свет просачивался липким сиропом наружу, облизывал и обнимал корпус гордо вскидывающегося навстречу небу монолита и, взрываясь на столпы перевернутых витражных лучиков, озарял сам купол, кажущийся в этом месте почти по-дневному светлым, слепящим привыкшие к потемкам глаза, рождественско-таинственным и туманным.
Гигантский сталагмит, притворившийся сказочной тролльей горой, нависающей мудрым и добрым правителем над мелкими гномьими домишками притихшей северной столицы, настолько подчинял себе, что Уэльс попросту не смог продолжить своей карусельной гонки, негласно принимая новое по счету поражение, нанесенное сплетшимися воедино дождливым лисом и возлюбленным его горчащим сердцем городом.
И правда: стоило лишь ненадолго остановиться, устало поднять и опустить руку с зажатым в той воображаемым белым платком, как молчаливая темнота позади мгновенно зашевелилась, ожила, закопошилась, выплевывая из брюха поверженного Йормунганда чуть запыхавшегося, размытого ливнем и задумчивостью Микеля, что, опустив на костлявое мальчишеское плечо ощутившуюся железной ладонь, недовольно повёл разлохматившейся головой, вышептывая сухими губами очередное сумасшедшее откровение:
