Просто на.

Наверное, это помещение являлось чем-то вроде предподвалья: деревянная лестница, оборвавшись покусанной доской, вывела их обоих к вымазанному древесиной да камнем закутку, низкая потолочная планка которого крошилась гнилыми картонными листами, ржавыми обломками труб, железными венозными канатами, изливающимися каплями холоднеющей воды, пахнущей липкой крысиной смертью да — совсем чуть-чуть — кислинкой пивных дрожжей.

Сверху, из оставленного за спиной проёма, скупыми глотками вливался слабый синеватый свет, и в нём еще можно было разглядеть оказавшуюся по правую руку нишу в стене, прикрытую отодвигаемым заборчиком из досок с ромбовидными навершиями, пару синего перелива тряпок на полу, выдранный из кладки шматок глины, а вот дальше…

Дальше оставалось рассчитывать только на фонари, внезапно представившиеся чем-то до безумия важным и сокровенным, будто последний на неделю глоток воды — всё равно никого особенно не спасающий, но оттого еще более иллюзорно-необходимый, — и Юа впервые покосился на свой лантерн с заслуживающей осторожностью, с некоторым даже страхом, чтобы тот только не затухнул, пеняя самого себя чертовым раздолбайством, помощью которого всё это время размахивал тлеющей свечкой во все гребаные стороны, заливая пламень нагаром да топленым жидким салом. Но, впрочем…

Впрочем, пошло бы оно всё в жопу, — еще спустя несколько секунд подумал вдруг Уэльс. Потому что он никуда, никогда и ни за что дальше этого места не пойдет.

Точка.

— Эй…! — решив хоть что-нибудь — во успокоение сдающих нервов, — хрипло позвал мальчишка, непроизвольно поддаваясь испуганной дрожи собственного сдавшего голоса, срывающегося на клекот полярного поморника с отобранной из клюва падалью. — Гребаный лисий выблудок…! Не знаю, что у тебя опять за развлечения, но заканчивай с ними, понял?

Лисий выблудок, будто только того и ждавший, тут же склонившийся над его ухом и прильнувший со спины, мгновенно вжался теснее. Мазнул по мочке и ломким хрящикам мокрым языком, сглатывая настолько шумно, что Уэльса, покрытого кленовым ужасом, как никогда ясно осенило — больной хренов извращенец не отказался бы подрать на его жопе тряпки и хорошенько оттрахать вот прямо здесь и прямо сейчас, в паршивом недоподвале, где со всех сторон капало, стекало, холодило и еще всячески…

Издевалось.

Послышался возбужденный выдох. Зашелестели торопливо одежды, пока пальцы мужчины ощупывали худосочные бока застывшего мальчишки и осторожно пробирались под каемку облегающих джинсов, пробуждаясь в возгорающемся керосиновом нетерпении…

И, наверное, если бы Юа в следующий момент не отвесил себе отрезвляющего внутреннего пинка, силой заставляя поддающееся перепуганное тело отлепиться от подчиняющего своей воле фетишиста — быть ему выебанным подвальными призраками да новой акульей одержимостью, своровавшей у кудлатого психопата способность даже просто банально говорить.

Три шага прочь — и фетишист этот, худо-бедно вернувший кислород оплывшим похотью мозгам, недовольно и разочарованно простонал, втягивая расширившимися ноздрями обжигающего настоянной сухостью воздуха. Протянул было руку, нащупал только раздражающую пустоту и, недовольно сведя вместе брови, вдруг взбешенным шипением пообещал:

— Я всё равно это сегодня с тобой сделаю, дарлинг. Всё равно тебя поимею, понятно? Поэтому так и быть, можешь пока порадоваться дозволенной мною форе, но когда я решу завалить тебя по-настоящему — тебе уже никуда от меня не подеваться, сладость моей плоти.

Уэльса такой расклад нисколько, просто-таки нисколько не устраивал.

Недовольный, разозленный даже, измученный извечными лисьими эгоистичными выходками, он оскалил зубы, отбил хлестким ударом протянутую навстречу потряхиваемую ладонь и, плюясь серой, предупреждающе рыкнул:

— Ни черта не понятно и понятно не будет, скотина! Если так хочешь ебаться, что снова мозги отключило — пошли домой, и там делай, что тебе в голову взбредет, черт уж с тобой. Но здесь я тебе не дамся, ясно? Хрен тебе, а не сраная ебля в сраном подвале! За кого, сука такая, ты меня держишь? За тупую игрушку-проститутку для удовлетворения всех твоих аморальных выходок? Хватит с меня. Как хочешь, а дальше этого места я никуда с тобой не пойду, ублюдок. Так что давай, разворачивайся и пошли отсюда, пока всё это трухлявое дерьмо и впрямь не обвалилось сверху.

Вообще-то, если быть честным, Юа хорошо помнил, что Микель часто бывал добрым. Добрым, заботливым и безоговорочно влюбленным, готовым сидеть в коленях и потешно выспрашивать, какое еще из чертовых несуществующих желаний он может воплотить в жизнь.

Микель часто бывал добрым… до тех злополучных пор, пока не начинал впадать в преследующие его сумасшествия и беситься — всё чаще по поводу очередного полученного отказа.

Отказ этим человеком воспринимался как нечто не подлежащее прощению, заслуживающее черной эпидемии и всяческих жестоких наказаний с переломанными шейными хрящами да стертыми в кровь губами, чтобы на будущее юный бунтарский мальчик не забывал, кто кому хозяин и что хозяину этому дозволение глупого цветка отродясь не было нужно.

Вот и сейчас лицо его в свете приподнятого тыквенного фонаря приобрело глинисто-бурый оттенок с мазком обожествленного окисления и дуновением растопырившей оставшиеся листья осени. В мгновение он показался утопленником, выскользнувшим на свободу из цепких ревматичных пальцев прожорливого ила, и, крюча пальцы собственные, снова попытался перехватить вертлявого мальчишку, что, задницей чуя неладное, юрким ужом втёк в сраный подвал еще глубже и еще дальше, разделяясь со спасительной обнадеживающей лестницей почти что со скулящими стонами у ноющего сердца.

Микель долго не отвечал, проглатывая зарождающиеся в грудине слова, зато с усердием Уэльса теснил; ловко перекрывал путь, если вдруг видел, что лотосов цвет собирался хитро поднырнуть наперехват, обойти да броситься к обратным ступеням. Вскидывал руку и даже обдавал полоской ногтей, опаляя горящую кожу, а после, вконец разбесившись, отвесил в последний раз попытавшему удачу подростку несильную пощечину, отчего тот, распахнув глаза, лишь пошатнулся, поджал с обидой губы и, лелея под нижними веками-ресницами зыбкие гуляющие тени, резко отвернулся, шепча сквозь зубы свои собственные непростительные проклятия.

— Я вынужден расстроить тебя, милое дитя, но ты пойдешь. Со мной. Пойдешь прямиком туда, куда я тебе скажу, и делать это будешь отныне без своей чертовой спеси, иначе… Иначе тебе придется очень сильно пожалеть, — прохрипело ему вослед ожившее в темноте Чудовище, вновь нагоняя и вновь пытаясь притронуться да прихватить, пусть Юа, наперекор всем его словам, и продолжал отбрыкиваться, продолжал щерить зубы и злобно лупить распоясавшегося урода по лапам, растревоженно прикусывая ушибленную губу с нахлестом соленой крови. — Прямо сейчас я тебя не трону, но лучше бы тебе уяснить, что я всё — всё, слышишь, мальчик? — запоминаю, и ныне ночью тебе, мой печальный дерзкий свет, придется расплатиться за свои грехи.

Юа, погружаясь в окружающее его новорожденное психушное сумасшествие, замученно стиснул зубы.

Не выдержав пожирающей давки, наваливающейся и со стороны Рейнхарта, и со стороны молчаливого мертвого подвалья, ударил острым локтем зарвавшегося придурка прямиком под ребра и поспешно отскочил еще на несколько шагов, ошарашенно узнавая, что ноги, сами того не подозревая, уже привели его еще к одной лестнице — на сей раз узкой, низкой, без перил, в обступлении двух рядов плотных каменных стен да с заваленными стружкой и мусором пыльными ступенями, отражающими и умножающими любые неосторожные шаги на громкое число три.

— А как же ты, сраный ублюдок…? — с последней тоской оглянувшись за спину, на пятно иссинего света, быстро растаявшего за нагнавшей и накрывшей мужской фигурой, Юа, раздирая невидимыми когтями такие же невидимые волосы на загривке, с темным чувством на сердце сделал свой первый шаг вниз, в отчаянии проклиная всё, что успел познать в этом своём больном перековерканном мирке. — Не пора ли тебе самому искупить свои блядские неискупаемые грехи, озабоченное эгоистичное чудовище?