Его и только его собственной безумствующей красотой…

О которой, собственно, и прошептал вслух, не обращая на — отчасти смущенную — потерянность мальчика-Юа ни крупицы заслуженного тем внимания.

— Рейнхарт… Рейн… Что опять с тобой творится, эй…? Ты… ведешь себя… как-то… странно, если сам еще не понял… Страннее, чем твоё обычное… «странно». И мне… мне это не нравится. Слышишь?

Слышал или нет, но желтозверый человек-волк не ответил.

Потянулся в карман, продемонстрировав чертов цирк талантливых уродцев, пока тщетно пытался зажечь когтищами зажигалочную сигарету, а когда всё-таки — бог знает каким чудом — преуспел и потянул курево к пасти — с унылым скулежом сообразил, что…

— Вот же неувязочка вышла, а… И никак мне до неё теперь, выходит, не достать! Но на что только не пойдешь ради возлюбленного праздника да достойного спутника в лице моей очаровательной Красной Шапочки, похищенной злым голодным Волком в качестве самого свежего, самого вкусного и аппетитного пирожка… Иди сюда, Белла. Вручи мне свою нежную ладошку и позволь сопроводить тебя в наш загадочный триумфальный Путь…

— В какой еще чертов путь? — недоверчиво переспросил Уэльс.

Покосился на вскинутую волчью лапу, на медовые школьные окна, за которыми мелькало всё больше да больше подозрительных размытых теней…

Руку, скребнув зубами, всё-таки дал — да куда бы он подевался? — тут же принимая еще и протянутый ему мужчиной стекольный фонарик со свечкой, в то время как сам господин-Волк вновь сросся со своим ухмыляющимся Джеком, окутывающим их обоих льющимся из мясистой тыквы, убиенной в поваренной мести злобствующим призраком, покладистым волнующим свечением.

Оглянувшись за спину в последний раз, мальчик ступил за голодным зверем следом, и уже там, ввысь по тропинке, что сама ночь протоптала к луне, отрывая от сырного месяца кусок за куском, услышал насмешливый ответ, клочьями выпотрошенных наволочек упархивающий в усыпанное трухлявой ватой небо:

— В Путь Без Возврата, душа моя. Вот куда мы с тобой отныне идем. В страшный и захватывающий дух Путь Навсегда…

⊹⊹⊹

— Что ты наплел моему чертовому директору? — чуточку хмуро и чуточку пасмурно спросил Юа, когда всё, что осталось на его сердце от нежданно-негаданно случившегося школьного дня, это легкое едкое злорадство по поводу иных — навроде там мавританских — обставленных идиотов и радость — уже без злобы, — что рядом снова вышагивал приютившийся на вездесущих закромках души Микель Рейнхарт. — Он со мной как с на голову травмированным носился… Как ты вообще этого добился, Рейн?

Волк повернул лохматую голову, продемонстрировал дюжины хохочущих зубов.

Протянув лапу и потрепав нежную Шапочку по капюшону, проурчал из глубинного нутра прокуренным и толику… задыхающимся словно… баритоном:

— Совершенно ничего такого я ему не наплел, звезда моей души. Если честно, я и не подумал, что этот ваш тип станет соваться в то, что я изначально обозвал при нём «сугубо личным делом». Ни черта, так сказать, не подумал, и ни черта же заранее не подготовил, почему и был вынужден импровизировать на месте в самом скором порядке.

Голос его капельку дрогнул, как будто бы задел ноги провинившимся кошаком, и Юа подозрительно прищурил глаза, торопливо одернув не вовремя затихшего дурака за руку.

— Да говори ты уже! Что ты там, бешеные собаки тебя дери, наимпровизировал?

— М-м-м…

Рейнхарт почему-то медлил, и это всё больше да больше било по нервам, настойчиво доводя до некоторой своеобразной… наверное, паранойи.

Почти похожей на ту, что преследовала и самого волчьего господина, всю прошедшую дорогу твердящего, будто по его стопам летит-ползет некая невидимая субстанция в белом тюле и с игрушечной лошадиной башкой на плечах.

— Ну?! В чём твои проблемы, хаукарлище?

— Я… я вот не знаю, расстроит это тебя или нет — и искренне уповаю, что нет, потому что в обратном случае мне придется еще и заревновать, — но я сказал этому твоему директору, что… твои приемные родители… скоропостижно скончались при загадочных обстоятельствах, а потому тебе стало откровенно наплевать на их галимую школу, и ты… В общем, ты побывал там сегодня в последний раз, прибыв строго для того, чтобы, собственно говоря… проститься.

Юа, где-то очень-очень глубоко внутри нечто подобное даже предвидевший, недоверчиво прицокнул языком, выдавливая многозначительное «м-м-м».

Кашлянул.

С сомнением поглядел на Рейнхарта и, не выразив никаких протестов по поводу мнимой кончины таких же мнимых родственничков, которые и не родственнички вовсе, а потому и страдать нечего, спросил иную, куда как более интересующую его вещь:

— Ну а ты? Кем во всём этом бедламе представился ты, Тупейшество? Добрым озолоченным дядюшкой с зеленого болотца или просто этаким извращенцем-педофилом, питающим слабость к мертвечине, садизму да недоросшим мальчишкам с тугими, никем до тебя не оттраханными задницами?

— Создатель, душа моя… Что за чертова грубая проза извечно слетает с твоих губ?! Как, скажи пожалуйста, ты в своём возрасте вообще умудряешься нечто столь ужасное постоянно думать? — Микель, кажется, даже искренне возмутился. И искренне оскорбился. И что-то там искреннее сделал еще. — Ничего такого! Даже близко не стояло, дарлинг! Я же не настолько туп, чтобы ставить и тебя и самого себя в настолько компрометирующее положение такими вот… недостойными репликами! Клянусь, милый, однажды я попросту высеку из тебя подобные мысли кровавыми розгами, и слёзы тебя не спасут, будь уверен.

Юа с сомнением фыркнул.

Нехотя поверил.

И в розги, и в обещания, и даже в то, что он капельку — самую-самую — перегнул, наверное, палку.

Помешкав, уточнил еще один чертов раз:

— Тогда всё-таки что…?

— Ну… раз уж ты сам совершенно не способен угадать… Я представился как некий — безумно влюбленный в тебя с младенчества — энтузиаст, которому твои почтенные папик и мамуля перепоручили тебя перед своей смертью. Мол, они так дорожили тобой, так души в тебе не чаяли, что, терзаясь нехорошим предчувствием, даже написали немыслимое завещание и всё такое прочее еще… Разумеется, мне пришлось бы кое-что твоему директору продемонстрировать неоспоримым доказательством, дабы у него не возникло лишних претензий, и я продемонстрировал — вернее, подкинул в дружеском рукопожатии с одной чудной смятой бумаженцией — ему немного шелестящих купюр, дабы улыбка его расцветала пышным гладиолусом, а усы крутились не полумесяцем, а швейцарской луной. Как видишь, общий язык мы нашли на удивление быстро, так что отныне, уверен, он не потревожит нас, а мы в свою очередь не станем тревожить его. Всем выгодно, всем хорошо, от родственничков мы незаметно избавились, и котенок-Юа теперь на пожизненный срок попался в мои нехорошие грязные лапы… Ты ведь не сердишься на меня за подобный расклад, милый возлюбленный бутон?

Последний вопрос, вопреки громкой волчьей запальчивости, был задан тихо, с придыхом, с опасливой надеждой, остро словленной ладонями замученного Уэльса, и мальчишка…

Мальчишка, хлопнув глазами да послав всё к чертовой мачехе, лишь устало качнул головой, поражаясь, как только чокнутому мужчине это удается — затыкать рот даже таким вот сраным инквизиторам, как школьный директор, которые душу вытрясут — и из себя тоже, — но своего не упустят и сраные, никому не нужные морали станут попирать до последнего на отведенную жизнь вдоха.

— Не сержусь, — честно пробормотал он. — Было бы еще на что сердиться-то, дурак ты хаукарлистый…

Путь Без Возврата тем временем протекал по петлям городских улочек, где со всех сторон на причудливую парочку в пестрых нарядах стекались растерянные задумчивые взгляды, а некоторые из местных детей — те, что поумнее и что хоть в чём-то знали толк — спадали в голосистые истерии, требуя у недовольных родителей такого вот Ходячего-На-Задних-Лапах-Мистера-Волка в личное пожизненное пользование.

Мистер Волк довольно скалился, прекрасно понимая, что сегодня вечером он — звезда, а Юа, идущий с чертовым монстром под руку, всё терзался и терзался смутным противоречием: с одной стороны, он безумно ревновал ко всем этим недорощенным — и дорощенным тоже — соплякам, что осмеливались глядеть на его Рейнхарта с неприкрытой жадностью, а с другой…