«Жизнь».

⊹⊹⊹

— И что, чью-нибудь блядскую мать, ты устроил…? — смуро и рвано пробормотал мальчик-Уэльс, как только — хотя бы немножко, хотя бы вспоминая своё собственное имя — вернулся в поток привычного сознания.

Как последняя собака, натасканная запальчивым заносчивым хозяином, он сидел в господских ногах, утыкаясь в колени щекой, и ощущал, как в волосах его ползают да шевелятся ленивые властные пальцы, лучащиеся довольством настолько пьяным и настолько игристым, что то, нисколько не стесняясь, пролезало сквозь расколупанные изнасилованные поры и спокойно втекало в Уэльсову кровь как к себе домой, отупляя вспышку заслуженной ярости лишь вялым ворчливым недовольством.

— А что я устроил, душа моя? — тут же отозвался сверху обыденно-радостным, теплым… но как будто каким-то не совсем до конца сытым, что ли, голосом Его Величество Микель, вынуждая резко запрокинуть голову и опасливо поздороваться — пристыженным и оттраханным в принявший рот — с насмешливой ухмылкой викторианских — то есть и дворянских, и извечно во всём побеждающих — зрачков. — Абсолютно ничего столь предосудительного, на что тебе стоило бы сердиться: у нас получилась всего лишь весьма и весьма занимательная прогулка в музей и сопутствующее той приятное продолжение. Разве что продолжение это можно было бы еще разок испробовать с самого начала — вот от этого бы я не отказался, сладкий мой котеночек…

— Ты, скотина! — загораясь от смущения и недавних слишком живых воспоминаний — задница всё еще горела, а во рту кололся непривычный опозоривший вкус, — Юа уже готов был забрать обратно и все размышления о потенциальных победителях, и об укрощающих привязанностях, и обо всей больной фантасмагории вообще, вынося один-единственный финальный вердикт: ни черта, совершенно ни черта сраный господин лис не достоин. — Даже не мечтай, понял?! Не мечтай даже! Ты и так мне в рот своим дерьмом кончил, дрянь такая! Мало тебе?! — На всякий случай, чтобы не искушать придурка и не попасться в его хитрющие лапы, мальчишка попытался было отползти на хоть сколько-то безопасное расстояние, как вдруг — конечно же, ну кто бы удивлялся? — оказался перехвачен за локоть да перетащен и вовсе на мужские колени, окоронованные обнаженным мокрым членом, опять ощутимо упершимся куда-то в нагое бедро. — И как, сука, у тебя так быстро поднимается, если ты только что кончил?! — зверея еще и на это — его собственный член повис обессиленным прутом, — добавил с пенной у зубов он, со стыдом и воинственной прытью вглядываясь в улыбающееся дебильнейшей из улыбок нетрезвое лицо. — Хотя нет, не говори! Не говори мне ничего, извращенец хренов!

— Ну почему же это не говорить, если ты сам спросил, котик? — в довольстве промурлыкало Его Стоячество, привлекая юнца еще ближе и аккуратно, осторожно — пока еще, пока не снесло последний на голову шурупчик, расположенный непосредственно у основания бодающегося козлиного хуя — принимаясь выцеловывать тому обласканную влажную шею. — Я всего лишь молод, неуемен и безумно в тебя влюблен, моя Белль. Так что никакого секрета здесь не кроется, спешу тебя клятвенно заверить. Что же до тебя — то ты просто еще слишком юн, чтобы выдерживать долгую скачку, но могу тебе пообещать, что в скором это изменится, моя радость, и мы сможем наслаждаться друг другом куда более долгое вре…

— Боже мой, заткнись… Заткнись, чокнутый… трахоголик! Заткнись, или…

К полнейшему и наивнейшему удивлению Уэльса, не успевшего толком вознегодовать да сообразить достойной угрозы, заткнуться заставили как раз-таки его: Рейнхарт, мгновенно оборачиваясь чуткой поджарой гончей с обвислой шерстью в репейниках, отчего-то резко вскинул голову, принюхался, нахмурился, напрягся и в ту же секунду накрыл мальчишеские губы, плюющиеся обворожительной прелестной руганью, крепкой ладонью, впечатывая так сильно, чтобы лишить и дыхания, и всего неукротимого запала — исключительно надежности ради — разом.

Юа, впрочем, попробовал и помычать, и покусаться, и повыгрызать лишний кусочек кожного мяса, но вторая рука, улегшаяся на затылок и порядком спрессовавшая, кусаться помешала достаточно живо, а мычание тут же оборвалось, как только мальчишка заслышал по ту сторону туалетной двери остановившиеся шаги и звон инородного металла.

Сердце ударило с бешеной силой, глаза лихорадочно обвели разбросанные по полу снятые тряпки…

Дверь же, щелкнув автоматикой, отворилась.

К некоторому недоверию Уэльса, шаги внутрь не проследовали, а из-за той стороны отрезанного от мира туалета не послышалось ни звука, ни голоса, опаляя продолжением уже со всех берегов подозрительной, неестественной и неправильной сумасшедшей тишины.

Всё это продлилось, наверное, с половину жалкой минуты, а затем дверь затворилась вновь, звякнули угаданные ключи, сработали замки и механизмы…

И еще через минуту, в течение которой они с Микелем оба просто сидели и таращились друга на друга, непонимающе хмуря брови и как будто бы предчувствуя что-то нехорошее, но не соображая, что именно во всём этом не так, желтый потрескивающий свет, моргнув, вдруг просто…

Исчез.

Погас, покинул их, обрушился черничной молотой пустотой, зябким сумраком и ощущением разломившей кости беззащитности, в которой кабинка моментально обратилась пастью вынырнувшего из воды аллигатора, а толчок прекратил быть толчком, становясь чертовым воздушным матрасом на реке, пока и разморенная дремотная нега тоже прекращала быть безобидной грезой о шелестящих зеленых мхах да желтогрудых попугаях мангровых островов с пригоршней сурикатовой валюты за каждым манговым пером.

— Микель…? — голос показался настолько оглушающе громким, что наверняка вот-вот обещался привлечь чьё-нибудь заблудившееся присутствие, пусть и кроме них двоих никого в этой крокодиловой кабинке, во всём этом сортире — и что-то подсказывало Уэльсу, что и во всём этом хуевом музее — не было. — Что за блядство, Микель…?

В сверзившейся с потолка бессветной тиши юноше померещилось, будто он слышит, как кто-то где-то молится жреческим синтоистским богам, как другой кто-то дышит, погибая от лап демона легочной астмы. Третий незнакомец, нарядившись в желтый дождевик, поет, а четвертый слушает далекую европейскую радиоволну или метает по игровым картам кости, или, быть может, и вовсе печатает на умной книжной машинке новый мировой бестселлер о войне да розовых фламинго, отбивая дробным стуком каждую надсаживающуюся букву…

Стремясь избавиться от навязчивого сумасшествия, он на ощупь повернулся к мужчине, смутно угадывая того в тех единственных тусклых отблесках, что забирались из-за стекла синей оконной полосочки, которая…

Которая как раз таки и привлекла вдруг непосредственное лисье внимание, лишив такового тут же разревновавшегося всклокоченного мальчишку, повстречавшего в жерле гребаного исландского сортира нового своего неодухотворенного врага.

— Микель? — предчувствуя всё более и более паскудисто-подозрительное, как нарочно никем не названное вслух, Юа повторил заветное балбесовское имя, добиваясь ответного внимания хотя бы на сей — третий уже, сволочь желтоглазая! — раз. — Что тут происходит…? Говори! Я же вижу, что ты в курсе!

Мужчина загадочно цыкнул, с непродолжительное время помолчал. Обласкал сморщившийся мальчишеский лоб беглым поцелуем, после чего, помешкав, забрался пальцами в карман пальто, выуживая оттуда сотовый и что-то там разглядывая да обдумывая…

Наконец, с какого-то хера просияв, непрошибаемо весело объявил:

— Вот незадача, дарлинг. Музей-то, оказывается, закрылся, пока мы здесь с тобой… развлекались всякими разными интересными забавностями.

— То есть как это закрылся? — опешивше переспросил Юа, добиваясь охотного, но со всех сторон дебильного — вот и спрашивай после этого идиотов — ответа:

— А вот так. Просто, как мышка. Работает он, помнится, всего лишь до шести, и эти шесть как раз… истекли. Более того, табло показывает без четверти семь, и только что, сдается мне, нас покинул последний из присутствующих живых уборщиков, так что придется…