— Ты что, совсем охренел?! — дрожащим полуслабым голосом взвыл-проскулил Юа, поднимая измученные глаза на сияющего вопиющей мозговой инфекцией недочеловека. — Я ни за что к ней не притронусь, придурок! Сам щупай своих дохлых птиц, некрофил хренов! Еще давай, расстегни ширинку и засунь ей в клюв свой вечно стоячий хуй! Ну, что же ты?! Делай, забавляйся, ори о том, как всё это удивительно и безобидно, а я полюбуюсь и выблюю тебе на яйца! Тебе же этого, помнится, так в своё время хотелось, гребаная ты аморальщина!
Рейнхарт на все его вопли, которые громко свирепо лают, но не кусают, внимания как будто бы даже не обратил — привык, свыкся, да и что поделать, если иначе милый сердцу цветок всё равно не умел?
Подошел вот, склонился над засевшим на раскачивающихся корточках мальчиком, задумчиво и страдательно разглядывающим мертвую чайку с переломанными крыльями, косточки в которых прорвали пернатую плоть и теперь льдистыми алыми сосульками торчали наружу. Наклонившись пониже, потыкал птицу указательным пальцем в успевший закоченеть бок и, довольно кивнув, подцепил животину за край облезшего крыла, абсолютно спокойно и без малейшей капли брезгливости сгребая ту к себе в общую братскую охапку, в которой уже насчитывалось чаек так десять, две дохлых рыбины — одна без плавников, другая без левой половины жабр, чтобы уж точно получились эти «одна белая, другая серая, две веселых рыбы». Один черно-яркий тупик со свернутой шеей и вытекшими — наверняка от блядских лисьих игрищ — глазами, одна скрюченная водоросль в форме подсохших человеческих мозгов и один высохший моллюск, лишившийся раковины и оттого, кажется, подохший.
Вся эта кошмарная масса разила ненавязчивым скромным гниением, трупной прелестной тленностью, студнем-холодом и откровенно блевотистой смертью, и Уэльсу меньше всего на свете хотелось, чтобы Микель теперь к нему приближался — хотя бы до тех пор, пока не вышвырнет всё это дерьмо и основательно не вымоется, — но…
Его, в который там уже раз за второй прилепленный день, опять не пожелали о мнимых душевных комфортах спрашивать.
— Что же ты, звезда моя, Белла? — на полном серьезе льющегося через край чайного недоумения вопросил господин фокс, наклоняясь и еще ниже, чтобы, едва не свернув себе шею на манер трупной птицы, заглянуть в запальчивые озимые глаза и попытаться развеселить те немного встревоженной, но вроде бы шутовской да безалаберной улыбкой. — Разве не прекрасную затею я для нас с тобой придумал? И меня продолжает поражать твоё упрямое нежелание слышать: не устану повторять, что вовсе я никакой не извращенец, котенок! Хотя бы если и извращенец, то не до такой же степени, чтобы запихивать птицам — мертвым или живым, не так и важно — в рот свой… член. Не интересуют меня, свитхарт, ни окоченевшие тела, ни бодрствующие, полнящиеся энергией животные, понимаешь? Меня вообще никто не интересует, кроме непосредственно тебя одного…
— Да, да, слышал я уже всё это, придурок… Много хреновых раз слышал! Только ни черта твоя «затея» не прекрасная! В каком, мать твою, месте?! Она уродлива и ненормально больна, она изнутри гниет, если ты не способен понять очевидного! — рыкнул Юа, замученный и доведенный этой сраной игрой в гляделки настолько, что нехотя поднялся на ноги и, отвернув лицо, предался отчаянью нерешимого просто-таки парадокса: каким только хреном гребаный Рейнхарт умудрился уломать его на участие в этом скотском каннибально-ганнибальном непотребстве? Как, как он вообще мог изначально согласиться расхаживать по берегу, выискивать трупную падаль, созывать терьерным кличем накуренную лису и смотреть, как та, радостно падаль подхватывая, относит её букетами-ромашками к ворованной лодке, набивая дно всем этим кошмаром, капельку подбальзамированным морем?
Микель же ответом обиженно нахмурил брови, притопнул ногой, с растерянностью и непониманием вглядываясь в добытых неподвижных зверушек, которых при всём при том оказалось еще и…
Очаровательно-притягательно гладить.
О чём, чуть помешкав и не зная, как заполучить благосклонность избирательной Беллы в полноправное пользование, он и имел глупость заикнуться вслух, никак не в силах в своей дурной голове понять, что совершает большую и страшную ошибку:
— Но, милый мой… Неужели тебе нисколько не интересно? Только посмотри на них! Разве часто живая птичка или рыбка дастся тебе в руки, чтобы ты смог безо всяких нехороших последствий её погладить? А эти, ты погляди! Их можно щупать как угодно, с ними даже можно устраивать забавные игривые постановки и они никуда от тебя не улетят и не уплывут… Ну разве я не прав, Белла, дорогая?
С этими чокнутыми словами, пока дорогая Белла пыталась всё услышанное осмыслить и переварить в считываемый сбоящим разумом комок, пока вспоминала хоть какое-то подходящее определение для всяких иных некрофилов, пристукнутый на голову лис осторожно сгрудил на песок свои сокровища, выудил из тех одну — особенно тучную и упитанную — серебристую чайку и, подхватив ту под туго сгибающиеся крылья да заставив те распахнуться, принялся отплясывать глупой мертвой птицей нездоровый… не то чарльстон, не то и вовсе луговую свадебную польку, пародийным ломаным хрипом чумной собаки каркая да подпевая припомненному мотиву — тоже вот полусдохших да заглянувших на увеселительную трупную вечеринку — Битлз.
— Да ты… ты просто ебнутый, блядский Рейнхарт! — в ужасе выдохнул Юа, понимая, что и несчастнобольных, которые воистину больные, сейчас ни трогать, ни обижать сравнением с этим вот придурем не хочет. — Просто и безнадежно ебнутый, понял ты меня?! Отпусти эту сраную птицу, дай ей нормально сгнить и прекрати немедленно над ней издеваться! Ей и так охуительно паршиво, если ты не способен этого увидеть своей тупоумной башкой!
Микель — капельку, кажется, оскорбившийся — неуверенно поглядел на распахнувшую клюв чайку, на прочие трупики у своих ног, на Уэльса, полыхающего зименем глаз и оскаленного в недружелюбной гримасе рта…
Кажется, так и не постигнув банальнейшего из откровений скудными тривиальными извилинами, расстроенно и растерянно вопросил, сникая духом настолько, чтобы даже окрестные ветра поубавили пыл и клубками лапландской пряжи свернулись возле скальных корней:
— Почему…?
Юа против воли…
Обреченно взвыл.
Шандарахнул по песку ногой в мокром ботинке и, вскинув к небу утомленные глаза с каймой не только извечной угольной подводки, но и самых обыкновенных синяков, практически заорал, перекрикивая застывший от зябкого холодка и чужой злобы шквальной прилив:
— Да потому что она сдохла, идиотина! Ты себе жив и здоров — даже больше здоров, чем тебе нужно! Ты играешь в свои крамольные игры, а она сдохла и жить больше никогда — понимаешь ты это?! — не будет! Ни летать, ни мочиться всяким придуркам на башку, ни гадить гребаной рыбой! Не будет она ничего!
То ли лисий кретин остановился развитием на уровне туполетнего ребенка и просто-напросто теперь не соображал, что такое смерть и что такое банальное «был» и «не стало навсегда», то ли всё-таки продвинулся дальше и что-то соображал, но в силу неких неизведанных причин предпочитал не помнить и не думать.
Лицо его, однако, порядком осунулось, побледнело, скатилось уголками убитой улыбки вниз с черной вулканической дюны и, растаяв в несмелом наползающем ветре, стекло к обессиленным ногам, возвращаясь обратно в море — чертов колыбельный гамак всеобщих начал и концов.
— Да я же ничего такого и не думал, мальчик… Всего лишь хотел тебя развлечь, раз уж ты выглядел настолько угрюмым, что и смотреть без боли страшно… — тихо и сумбурно, погружаясь в полнейшее беспросветное отрешение, проговорил мужчина с глазами-золотом. Рассеянно оглядел выброшенный на берег и похоронившийся там же старый-старый ржавый якорь суровой нордовской ковки. Обвел пристыженным и убитым взглядом кипящую амальгаму бушующего прибоя и, наклонившись да подобрав все свои глупые трупы, молча побрел к лодке, не оставляя Уэльсу, впавшему от столь острой перемены настроений в ступор, иного выбора, кроме как хватить ртом ошпарившего воздуха, нервно дернуться, закусить губы, ощутить неоправданный укол вины и, марионеткой тому подчиняясь, поплестись за Его Тупейшеством следом.
