— Что ты… Ты на всю свою больную башку чокнутый. Хватит мне зубы заговаривать и молоть всю эту идиотскую… байду… — мрачно выговорил как-то сразу померкший да осунувшийся мальчик-Уэльс.
Покосился вдруг вниз, будто впервые осознавая, какую оплошность допустил, выбравшись из ванной — в своем, в общем-то, доме — в одном жалком полотенце поверх нагих чресл, когда в комнате поджидал подхвативший неизлечимое бешенство зверь с отравой протекающего бродяжничества в закипающей зараженной крови.
— Для тебя, мой цветочный, я готов стать кем и каким угодно: хочешь — буду чокнутым, хочешь — убийцей, хочешь — стану кротко да покорно сидеть возле твоих ног и никак иначе тебя, пока ты сам не позволишь, не трогать, — неожиданно мирно согласился этот спятивший, скачущий между одной опушкой и другой, лис; Юа вообще настойчиво чудилось, будто сегодня мужчина был немножечко спокойнее, чем вчера, и хотя бы не срывался в морозящее жилы состояние, за которым воздух начинал искрить да исторгать назойливый запах смертоубийства, злобы, неконтролируемого порыва испить чьей-нибудь красной воды. — Если ты думаешь, что это не так, то думаешь зазря: я хорошо понимаю причины твоего ко мне вящего недоверия. И всё же, возвращаясь к нашему разговору об этой твоей чертовой школе… Любой нормальный мальчик, представься у него подобный шанс — не раздумывая бы от нее отказался, даже если бы за это ему пришлось с кем-нибудь, скажем… переспать. Я же тебе подобной низости не навязываю, а оттого еще меньше понимаю, в чём кроется твоя проблема, что ты собираешься променять куда более интересного меня на это убогое заведение. Если ты так жаждешь обучаться знаниям — я могу подсобить и с этим и заняться твоим обучением самостоятельно. Лично, что называется. Поверь, под моим наставничеством у тебя это получится качественнее, чем под всеми их низкопробными потугами. Так что, отвечая на твой изначальный вопрос… Я пытаюсь сказать, что да. Лучше тебе остаться со мной. И всё иное, что понапрасну занимает твое время, без жалости и сомнений выбросить в чертов утиль.
Юа, однако, на его изливающуюся благоухающую тираду даже бровью не повел: мнение он на сей счет имел сугубо собственное, никак с мнением лезущей вон из шкуры плутоватой лисицы не пересекающееся, а потому, недовольно скривив полоску рта, лишь тихо, но твердо выплюнул:
— Заливай больше, поганый извращуга. Ну да, как же… нашел, блядь, дурака, и неужели веришь, что я сходу поведусь и на идиотского тебя повешусь? Совсем больной, я не пойму? Не собираюсь я твоим сказкам верить, ясно? Кто бы в здравом уме что им, что тебе поверил… И вообще — прочь пошел. Надоело повторять. Не можешь убраться с концами — так иди, посиди в прихожей и подожди, пока я выйду. Мне одеться нужно, потому что да, я всё еще в свою сраную низкопробную школу иду, представь себе.
Микель, нисколько не обижаясь и только пространно хмыкая на колкие мальчишеские слова, чуть подался вперед, склонил голову, внимательно заглянул в отпрянувшие, похрустывающие талой наледью синялые глаза. Посмотрел с неприкрытым интересом на затененные легким-легким — едва заметный оттенок зимней вишни — румянцем обычно бледные щеки; дичалый шиповник-Уэльс скорее, конечно, злился, чем стеснялся или смущался, но…
Но все-таки.
Выглядело это настолько увлекательно, трогательно и будоражаще-ново, что Рейнхарт, передумав спорить или и вовсе открывать свой грязно-взрослый прокуренный рот, и впрямь послушался, откланялся, спокойно прошел мимо напрягшегося позвякивающей стрункой подростка, замедлившись рядом с ним лишь на дробленую долю секунды…
После чего, на совесть исполняя даденное, но не произнесенное вслух обещание, так же мирно да тихо убрел в накрытую утренними потемками прихожую, меланхолично и отрешенно занявшись разглядыванием перерезанных проводов под терзающим шорохом и шелестом поспешно снимаемого с узких бедер отсыревшего холодного полотенца.
⊹⊹⊹
— А вот скажи-ка, милый мой мальчик…
Юа, снова вынужденно, но уже частично привычно шагающий рядом с чокнутым эгоистичным лисом, делающим всё в точности так, как того хотелось исключительно ему, обдал мужчину скользнувшим снизу вверх опасливым взглядом; придурка вроде бы искренне хотелось проигнорировать и послать одними глазами, но вместо этого, постыдной неожиданностью для самого себя, он с какого-то черта взял да и брякнул:
— Чего тебе?
Рейнхарт, тоже гадающий, пошлет он его или не пошлет, заметно оживился, по-щенячьи, иначе попросту не назовешь, обрадовался. Лучезарно улыбнувшись и склонившись ниже, чтобы оказаться на равном с раздражительной зверушкой уровне, попытался потрепать мальчишку по пушистой челке, поймавшей в себя десяток хрупких стеклянных снежинок, но, конечно же, с подвигом своим не преуспел — Юа, готовый к почти любой непредвиденной выходке, ловко извернулся, предупреждающе сощурив осенний кошачий блеск.
Закутанный во всё тот же вчерашний свитер, не шибко просохший после впитанного ливня, с тяжеленным — и тоже пока что мокрым — рюкзаком на плечах, с голыми пальцами-ладонями, изрядно посиневшими от холода, и тонкими, если повнимательнее приглядеться, джинсами да отклеивающимися от подошвы ботинками, он то пытался ненароком вырваться вперед, то где-то и зачем-то надуманно отставал, но всё равно неизменно оказывался прижатым боком к боку пресловутого треклятого лиса, что, разумеется, никуда восвояси не пошел, а отправился прямым да негнущимся ходом недовольно скалящегося, но принявшего и смирившегося мальчишку провожать.
Шугался детеныш совершеннейше, хоть и донести этого не получалось, зря; сейчас его, мокрого, сутулого и ничейного пока найденыша, хотелось даже не трогать, не валить и не протискиваться между бедер загрубевшей жаждущей плотью, однозначно обещающей причинить наверняка неопытному телу боль, а просто с ним вот таким, наверное…
Говорить.
Обхаживать да оглаживать словами, взглядами, кончиками незатейливых пальцев, оставаться рядом, улыбаться, окутывать той полупрозрачной заботой, на которую не привыкший Дождесерд мог оказаться способен, и узнавать-узнавать-узнавать о нём поголовно и подноготно всё: от излюбленного цвета зубной щетки до того, имеет ли милый мальчик привычку носить зимними ночами пижаму или добротные вязаные носки, какие книги читает перед сном, чем занимается, запершись наедине с собой в ванной комнатушке. Пускает ли летом бумажные самолетики в небо, если вдруг настроение становится одуванчиковым и летучим, и какую музыку предпочитает в такие моменты слушать, смеется ли над карикатурными мультиками и засматривается ли на витрины, если за теми вывешивают парадный наряд или сундук пушистой рождественской гирлянды.
Ощущения и желания были настолько несвойственными и новыми, что, проходя по последнему обрывку знакомой уже Starmýri и сворачивая на отрезок широкой Kringlumýrarbraut, обещающей тут же вскорости и закончиться — Юа Уэльс жил в непозволительно близких отношениях со своей треклятой школой, — Микель неумело метался, тонул, прыгал по струнам резко сменившихся веяний и почти по-настоящему улыбался и выбредшему наружу продавцу бараньей печенки, и закрытому магазину спальных рубашек, и смешным памфлетам чужих доносящихся разговоров, и сладковатому запаху сливочного капучино, просачивающемуся сквозь утреннее кофейное окно.
— Не слишком ли легко ты одет для нынешней суровой погодки? — чуточку взволнованным хриплым голосом спросил он, внимательно оглядывая притихшего мальчишку с ног до разбереженной ветром темненькой макушки. — Если тебе вдруг — и такое же тоже может случиться, я не дурак и всё это хорошо понимаю — нечего надеть на смену этим вещицам, я мог бы с этим подсобить. Не думаю, что ты так сразу согласишься, но ведь здоровье глупого детского упрямства поважнее, не находишь? Взамен же, если ты вдруг об этом переживаешь, просить я с тебя абсолютно ничего не стану.
Небо — вроде бы ясное и лишь слегка дымное — между тем всё крошилось и крошилось редкими задумчивыми снежинками, отнюдь не свойственными ни этому месяцу, ни этому городу в целом; снежинки слетали, опускались на крыши домов и капюшоны проезжающей мимо на лонгбордах молодежи, тоже спешащей по своим школьно-университетским предрассветным делам. Прятались в шерсти проходящих мимо холеных да толстых котов и отсутствующих напрочь собак, метались-летали с ретивым чаячьим ветром и, стыкая паутины-колыбельные, застревали в волосах у Юа маленькими да скромными киотскими бабочками.
