Тот ему этого сделать не давал. Как ни бейся, как ни крутись, а просто упрямо не давал, и всё тут. Да и одно то, что его так легко поставили в пару с виденным в гробу недоноском-Алленом, тоже вот невероятно… злило. Добивало. Заставляло рвать зубами воздух и метать глазами искры. — Нам было по восемь лет, тупица ты без мозгов! Какие в восемь лет «было» или «значил»?! Я же сказал, что терпеть его не мог, это ты способен понять?! Он постоянно шастал за мной хвостом, лез во все дела, которые его не касались, когда мне-то хотелось побыть одному! Пел о какой-то херовой дружбе, которой я никогда не искал, и, в конце концов, достав из аквариума эту сраную дорогущую рыбину да решив таким образом преподнести жертвенный подарок, покуда его бабка храпела на всю паршивую квартиру, зашвырнул мне этой дрянью, которая впоследствии раздулась и впилась в кожу всеми иглами, по башке. Я никогда не забуду того блядского болезненного ощущения, ненавистной больницы, откачки яда и обиды, которая пришла, когда я вернулся в дом и узнал, что и бабка, и её проклятый лапочка-Аллен уже свалили, лишив меня возможности хорошенько эту скотину отдубасить!
Если бы Рейнхарт додумался и дальше приставать с этими чертовыми не то допросами, не то откровенными наездами о тех днях, о которых и вспоминать-то было стыдно, он бы всё-таки сменил вынужденную кротость на истеричный взрывной срыв, затягивая их обоих в омут очередного скандала, но, к не самому приятному его удивлению, эгоистичному до невозможности лису как будто бы вообще оказалось глубоко накласть и на этих рыб, и на всё остальное, что было сказано, кроме…
Высосанной из пальца уникальной хренотени, к которой он умудрился на этих своих крадущихся цыпках двинутого курокрада прийти.
— Я, конечно, задумывался об этом и прежде, мальчик мой, но никак не удавалось отыскать зацепку, с которой можно было бы к тебе подступиться, не нарвавшись на лишние неприятности… Но теперь, когда ты — кажется и смеется надеяться — хоть сколько-то научился принимать меня… — здесь он ненадолго замолк. Поглядел с опасливой тревогой, провел тыльной стороной ладони по прохладной щеке и, склонившись ниже, почти в самые губы прошептал, внимательно наблюдая за сменяющимися на лице да в глазах ураганными эмоциями: — Скажи… кто-нибудь… касался тебя прежде так, как это делаю я? Я вроде бы и сам вижу и понимаю, что нет, но… Одно дело надумывать это самому, а другое — услышать от тебя.
— Что…? — злость, поспешно смешавшись с изумлением, выплеснулась в немного зябкий, немного растерянный вопрос, затрепыхавшийся на кончиках ресниц отблесками янтарного каминного огневища. — О чём ты болтаешь, дурак…?
— О том же, о чём и ты недавно спрашивал меня, котенок, — нетерпеливым хрипом отозвался Рейнхарт, вжимаясь еще теснее, чтобы пройтись ладонью по мальчишескому бедру, задрать на том ночную рубашку. Скользнуть выше, принимаясь оглаживать выступающие соблазнительные косточки, ощутимая хрупкость которых всё неистовей и неистовей толкала на путь кромешного развратного помешательства. — Тебе не кажется, что это было бы честно? Я, уж прости меня, настаиваю. Я хочу знать, кто касался тебя прежде. Хочу знать, был ли кто-нибудь, кто пытался тебя завоевать, и был ли хоть кто-нибудь, к кому потянулось твоё дикое сердце, моя прекрасная роза… — размеренный безобидный шепот, змеями забирающийся мальчишке в рот, сменился вспышкой холодной ярости уже через три надрезанных секунды, ни разу не оставляя времени, чтобы сообразить, побороть упрямство, вспомнить и облечь непослушные звуки в слова. — Я бы посоветовал тебе ответить мне, мальчик, иначе… Иначе, уверенному, что ты пытаешься скрыть от меня то, что я должен знать, мне придется…
Всё бы закончилось плохо.
Всё бы закончилось действительно чертовски плохо, и этот кисло-горький вид неудачливого рыцаря-вора, всё еще кое-как держащийся на смуглом искаженном лице, вновь надел бы на себя маску деревенского господнего волка, дышащего зловонием да подгорелым ветром минных пустынь.
Всё так и так закончилось бы плохо, если бы в миг, когда Микель, свирепея, стиснул пальцы-когти на шее не сопротивляющегося Уэльса, а зубами прихватил его нижнюю губу, принимаясь раздирать ту на болезненные кровоподтечные шрамы, в благословенную входную дверь, осыпанную ветками, листвой да хлесткими северными ветрами, прилетевшими с погоревшего залива Дон Кихота да подорванного мыса Робинзона, громовито не постучали, заунывными голосами взвывая о чертовой кровати, завершившей, наконец, свой кругосветный вояж в эту ночь всех судьбоносных Штормов.
========== Часть 31. La Barbe bleue ==========
В каждом моем «уйди» было тысячи «не отдам»,
В каждом моем «прощай» десяток «молю, не слушай».
Если б я был священник, то ты — мой храм,
Мой личный бог, очищающий душу.
Если по правде, я всегда боялся потери,
Я не спал по ночам, когда капал дождь,
Мне казалось — не стану верить —
Ты уйдешь, непременно уйдешь.
Мне казалось, (от встречи к встрече),
Что всё нужно мне одному,
Что тебя всё на свете калечит,
И я верный путь лишь к тому.
Матвей Снежный
— Я убью их, хорошо, душа моя? — слезными бешеными глазами в кровоподтеках и замученным злобным голосом прорычал Микель, хватаясь за первый попавшийся тесак — заточенный и откровенно техасский — для кухонной мясной резки и стискивая тот в подрагивающих от высоковольтного напряжения пальцах.
Они вдвоём ютились в заваленной битой посудой, разобранными стенами да рухнувшей балкой кухне, утопая по щиколотку в постепенно набегающей дождливой воде, куда Микель, выдыхая свирепый ревностный огонь, силой притащил Уэльса, запирая на все возможные замки, и юноша, окруженный со всех сторон ухмыляющимся полумраком, худо-бедно сглаженным присутствием двух или трех зажженных свечек, поперхнулся горьким возмущением да возвел на лисьего идиота охреневшие очи, не понимая, в шутку тот говорит или же всё-таки всерьез.
Впрочем, уже через четыре секунды, когда вихрастый остолоп — решивший, видно, принять потрясенное молчание за дозволение, — размахивая страшенным ножом, потопал к выходу из кухни, Юа запоздало сообразил, что нет, нет, ни черта он болтал не в шутку!
Всерьез всё эта чокнутая скотина, вконец потерявшая последние крохи ума, если только те хоть когда-нибудь водилось у неё прежде!
— Ты что, хаукарль, совсем сдурел?! — взревел Уэльс, двумя прыткими, но шаткими прыжками догоняя душевного психопата, впиваясь тому пальцами в помятую рубашку на пояснице и упираясь ногами в плещущееся под водой разбухающее да разваливающееся барахло — в этом доме извечно что-то где-то кишело, скользило, ползало, холодило и попросту пытало, так что ни на что лишнее он внимания не обращал, да и ноги — хоть за это спасибо! — промокнуть не могли, обутые в специально подготовленные у порога резиновые рыболовные сапоги, заботливо притащенные Микелем еще на прошлой неделе в количестве двух парных экземпляров. — Какое еще, блядь, «убью»?! Рейнхарт! А ну стой, идиот несчастный! Я тебя сейчас сам убью!
На лице резко обернувшегося мужчины, жадно хватающегося ноздрями за взвинченный промозглый воздух, пахнущий природной моросью да сыростью, яснее ясного читалось, что зря, зря всё это дивный, но глупый мальчик, что нельзя, совсем нельзя вот так с ним обращаться. Что если господин фокс решил кого-то порешить — нужно этого самого господина фокса пожалеть, погладить по чокнутой башке и позволить затеянное в обязательном порядке воплотить, если недалекий нерасторопный котенок не желал вкусить еще какой-нибудь болезненной — в первую очередь для него же — ссоры или чего-нибудь покрепче да пострашнее. С господином фоксом вообще обращаться по-плохому нельзя: в обратном случае он может начать нервничать, а нервничающий господин фокс — господин фокс особенно опасный, невменяемый и попросту нежелательный. Даже для самого себя.
Из гостиной между тем доносились грубые прокуренные голоса; по полу, дребезжа, скользила тяжелыми ножками собираемая чужаками кровать, и Рейнхарт, сатанея еще больше да оборачиваясь истинным Отелло — куда уж до него вымученному выседенному мавру… — во плоти, всё так же сжимая в пальцах правой руки нож, пальцами руки левой ухватил юнца за длинные пряди, резким толчком притягивая того к себе и наклоняясь глазами к его глазам.
