— Правда? — Рейнхарт мгновенно оживился, чуткими лисьими лапами нащупывая еще одну тоненькую венцовую ниточку, ведущую к трепетному, но обычно замкнутому мальчишескому сердцу. — Быть может, ты поведаешь мне, солнце мое? Думаю, ты и представить себе не можешь, насколько я буду счастлив подобному откровению с твоей стороны…

Юноша на этом скосил взгляд, тихонько выдохнул. Повозил кончиками замерзающих ножных пальцев по полу, поглядел на плещущегося в тазу Кота и, занавесившись челкой да прокашлявшись от забивающегося в ноздри серого дыма, смолящего из зажатой в чужом рту сигареты, признался:

— Да было бы еще что… Те самые, которые меня усыновили, сошлись как никто другой и зверья при себе не держали: у «мамочки» водилась аллергия на шерсть, у «папочки» — на перья. Впрочем, мне всегда было так-то наплевать, да и животных я никогда особенно не хотел — одному спокойнее и, если вдруг что-нибудь случится, не надо ни о ком думать, а заботиться хотя бы о себе самом я более-менее научился. Поэтому ничего живого кроме людей да встречных чужих йорков или тупых голубей в парках я почти не встречал, пока однажды к нам не приехала чокнутая старуха: чьей она была мамашей, я так и не смог понять — вроде бы всех этих своих так называемых бабок я к тому времени повстречал, убедился, что мы друг от друга в ответном не-восторге, и… Эй! Что еще за дела, твою мать?! Рейнхарт, скотина!

Сиюминутно запнувшись собственными же словами, мальчишка предупреждающе вскинулся, с обидой и злостью вытаращившись на свихнувшегося лиса. Воинственно дернул ногой, дернулся следом сам, добиваясь лишь того, что психопат с сигаретой да влюбленными глазами только вскинул брови и, удивленно оглянувшись по сторонам, будто где-то там Гарри Поттер оскорблялся на мир и кричал, что отныне он перестанет существовать и будет играть паршивого Дэниела Рэдклиффа, интимным пульсирующим шепотом уточнил:

— В чём дело, плоть моя? Почему ты остановился? Рассказывай дальше, прошу тебя.

— Тогда убери свою блядскую руку! — в сердцах провыл Уэльс, изворачиваясь и ударяя чертового болвана костлявым коленом в плечо. — Что, дьявол забери, ты вытворяешь?!

— А что я вытворяю? — снова корча из себя последнего идиота, хлопнул завитыми ухоженными ресничками фантастический мистер фокс, отчего Юа, сатанея багровеющим горящим лицом, уже без лишнего стеснения ухватил того за ворот рубашки, встряхнул и, прильнув лбом ко лбу в практически акробатическом наклоне, с пеной у рта прорычал, изо всех сил сводя напряженные ноги:

— Когда я с тобой говорю, сволочь озабоченная, не смей лезть ко мне… в жопу! Понятно тебе?! Понятно, спрашиваю?! Высунь оттуда свои чертовы пальцы! Высунь, быстро!

— И вовсе не собираюсь, — тут же набычив заточенные рога, заупрямился ублюдок, насильно протискивая горячие сухие пальцы дальше, чтобы бесцеремонно начать погружаться — хрен знает когда успевшей пролезть туда фалангой — в узкую тесноту пытающихся воспротивиться мышц. — Не заставляй меня лишний раз повторять, сладкий вишневый мальчик, что ты — мой. Моя вещь, моя собственность — как тебе будет угодно. Моё всё. И я имею полное право делать с тобой что и когда захочу. А разговаривать тебе мои… неприхотливые знаки внимания ни разу не мешают. Или, выходит, мой запальчивый дерзкий ангел настолько стесняется, что даже не может раскрыть своего милого ротика и связать нескольких простеньких слов? Я ведь всё равно тебя слушаю, котик, пусть, как ты выразился, при этом и «лезу к тебе в жопу». И, можешь быть уверен, слушаю очень и очень внимательно.

В моменты припадков, буйств, истерий и недовольств — Микель слишком хорошо это знал на собственном бесценном опыте — с упрямыми мальчишками, никогда по-настоящему не бывавшими детьми, но вместе с тем так ни разу и не повзрослевшими, сколько бы лет ни проносилось мимо, возможно общаться только и исключительно так: если не вязать силой, если не сгибать и не принуждать посредством хозяйской руки, то остается лишь брать на слабо, на глупый бездарный розыгрыш и кривые лживые насмешки, разглаживая пушистые наэлектризованные ворсинки строго против шерсти́.

Продолжая вызывающе ухмыляться в звереющие зимние глаза, мужчина протиснул свой средний палец еще глубже, отчего спина юноши против его же собственного хотения изогнулась, руки напряглись в жилах, с ощутимой болью стискиваясь на потрескивающих захваченных волосах.

— Какого… тогда… черта, если слушаешь… ты делаешь… это… тварюга…?! — сквозь шипение выплюнул детеныш, не довольствуясь малым и вонзаясь когтищами Микелю в головную кожу, чтобы как следует обкромсать в мстительном порыве скальп. Задница его горела, член опять потянулся наверх, тело предвкушающе забилось, только вот гордыня, вопреки всему остальному, никак не желала сдаваться, пусть и отчетливо знала, пусть и беспрекословно принимала: принадлежит мальчик-Юа уже отнюдь не самому себе, а этому… сумасшедшему человеку, готовому, кажется, вот-вот на него наброситься да вцепиться не то зубами в кровеносную артерию, не то пальцами — в заходящееся сердце. — Ты… сказал, скоти… на, что не станешь… меня лапать, пока… сюда не притащат твою чертову… кровать! — припоминая вдруг старое, почти выветрившееся из памяти обещание, в тщетной попытке приструнить взвился он, впрочем, не особенно надеясь, что произнесенные когдато опрометчивые слова возымеют над заигравшимся лисом хоть какую-то власть.

Лис же, выслушав всё до конца, на миг замер.

Повторно хлопнул веерами глазного пуха, тенями танцующего на этой его извечно смазливой роже. Задумчиво пожевал уголок сигареты, ссыпающейся на пол трухлявым алым пеплом, и, изобразив вполне миролюбивую улыбку, с ослепляющим довольством заверил:

— Если вся проблема в этом, мой строптивый жеребенок, то никакой проблемы нет: кровать нам должны доставить нынче вечером. Собственно, если верить стрелкам, которые я давно наловчился ощущать внутри себя, произойдет это с минуты на минуту. Так что… можно считать, что я просто подготавливаю тебя заранее. Я весьма и весьма предусмотрителен, разве же ты посмеешь оспорить это, моя красота?

Юа в ужасе распахнул глаза, ни разу не в силах принять того, что только что услышал. Шевельнул губами, затравленно покосился на дверь и за стекло, где стерва-осень, хохоча фонарным солнцем, всё отплясывала да кричала: смотрите-ка, лето! Лето возвращается в ваш убогий северный край! Ан нет… не возвращается. Показалось. Лето уже прошло, глупые люди, пока вы сидели в своих коробках да жаловались на холод-ветер-лень. Покосился на себя, обтянутого прослойками бабской сорочки. На Рейнхарта, что, плывя мордой, всё глубже и глубже пропихивал в него чертов fuck-you-finger, заставляя тело биться дождливой дрожью, дыхание — пропускать аккорды, а сердце — бешено скулить, в то время как разум продолжал в панике метаться да обдумывать, что если её действительно вот-вот припрут, паршивую эту кровать, то пугающее продолжение хреновых суточных оргий…

Продолжение хреновых суточных оргий просто-напросто сотрет его в порошочный труп, не способный уже ни встать, ни сказать ни слова — даже не важно, «за» или «против».

— Что же ты у меня замолчал, мой прекрасный аленький цвет? Что за неведомая экспрессия на твоём дивном личике, которое вдруг не дает мне себя прочесть? — вроде бы с насмешкой, а вроде бы и с искренним беспокойством позвал мужчина, когда понял, что добровольной реакции как будто бы — да и не как будто бы тоже — не дождется. Пошевелил пальцем в услужливо сокращающемся анусе, бесстыдно обхватившем предложенную плоть. Заглянул в багровеющее розовой головкой лицо, стремительно занавесившееся дымчатой челкой…

И, вконец сойдя с ума, взял, выплюнул на пол сигарету, пружиной подобрался и, обхватив забившегося мальчишку под колени да за спину, набросился на того прямо так, опрокидывая на пол вместе со стулом, поспешно проникая собственным телом между взметнувшихся ног и заставляя те стиснуться вокруг опоры твердых бедер, оплести, судорожно задохнуться.

Наверное, мальчик ударился затылком — если верить ошалевшим расфокусированным глазам, тщетным попыткам проморгаться, тихому стону долой с губ и полному отсутствию сопротивления, — в то время как Микель, испытав безобидный укол сомнительной совести, всё же временно ослабил напор, кое-как успокоился и, наклонившись ниже, прихватил протабаченными губами губы юношеские, нежные, цветочные, обласкав те кротким покусывающим поцелуем.