— Мальчик мой… мой божественный ненасытный мальчик… — хрипло выдохнул одобряющий, сочащийся аутичной любовью голос, и Юа, прикусив губы, на ощупь отыскав темные кудлатые пряди, с силой ухватился за те, дергая и сжимая, впиваясь ногтями в голову, скребясь по лбу и за ушами, наглаживая то подушками, то и вовсе всей пятерней, пока Рейнхарт рычал, кусал его лобок, вылизывал спутавшиеся волоски и выступающие твердые костяшки узкого таза…
А потом, поддавшись, наконец, снедающему обоих безумию, резким движением опаляющего рта сомкнул свои губы поверх истекающей смазкой пульсирующей головки, стискивая ту так крепко, что юноша, подвывая уже в полный голос, снова закричал, отчаянно стискивая и руки, и ноги.
Микель надавил кончиком языка на точку мочеиспускания, без малейшего стыда попытался забраться глубже. Одернул пальцами крайнюю плоть, облизал открывшийся красный ствол, из-за чего мальчик, дернувшись, будто от электрической разрядки в объятиях старой доброй Замыкалки, резанул ему когтями по щеке, притягивая в повелительном порыве еще теснее.
Рейнхарт беспрекословно подчинился.
Соскользнул губами по всей кипящей вулканом длине, взяв так глубоко, чтобы твердая головка уперлась ему в гортань, скребясь и ластясь о нежные рифленые стенки. Всосал поглубже, стиснул кольцом губы, вжал щеки, подразнил лапотачкой высунутого языка основание яичек и, проведя вот так ртом пару раз вверх-вниз, вновь вернулся непосредственно к изнывающей головке, вместе с тем обхватывая ладонью основание члена и принимаясь вести той наверх, надавливая так, будто пытался выжать всю сперму, и накаляя выпивающий натиск с каждым последующим пропущенным миллиметром.
Через три сносящих рассудок повтора горячий рот вновь заглотил изнывающий мокрый пенис, бьющийся в агонизирующей эйфории, вновь облизал и объял его полностью, вновь, поддразнивая, обласкал напряженную мошонку, и Уэльсу…
Уэльсу, ни разу пока не искушенному в любовных утехах, ни разу не готовому к долгой прелюдии, не хватило больше ни капли сил, чтобы пытаться себя удержать, чтобы не впиться пальцами в тугие космы и, задыхаясь криками, ободравшими ему всю глотку, не кончить с исковерканным рыком, выливаясь упругой настойчивой струей в мужское горло, податливо и рефлекторно проглатывающее всё, что мальчик с льдистыми глазами соглашался тому подарить.
Юа бился, дрожал, стонал, затихая опустошенной выпитой куклой со стеклом прекрасного лица и налипшими на то взмокшими волосами. Разжимал обратно ноги, позволяя мужчине отстраниться в любой момент, покуда тот всё продолжал и продолжал облизывать его — медленно опадающую — плоть, высасывая все до последней капли, счищая крупинки пота, целуя бедра и мягкие складки обвисших яичек.
Рейнхарт гладил его, ласкал, целовал, доводя обессиленное тело до трепетной кроткой дрожи, под шепотом которой Уэльсу впервые в жизни вдруг захотелось оказаться обнятым, стиснутым, приюченным и навсегда прирученным этим человеком. Вдохнуть полной грудью его запаха, уткнуться лицом куда-нибудь в грудь или плечи и так…
Наверное, засыпать, но…
Но чертов Микель, всегда-то остающийся паршивым пройдохой-Лисом, имел на его счет совершенно иные планы.
Того, что мужчина в конце всех концов его отпустит да отстранится, Юа по-своему ждал, хоть и не хотел, отчаянно не хотел ощущать этой треклятой замораживающей пустоты, тут же саданувшей и по нервам, и по воспалившейся коже, и по склубившейся было на животе сонной кошке, ласковым мурчанием вливающей в его веки острое желание сомкнуться да провалиться в снежное иномирье, пропахшее брызгами кельнской туалетной воды, выторговываемой королям Бенедиктам да Людовикам Третьим по восемь ливров за единую жалкую унцию. Но того, что тот вдруг с какого-то черта выпрямится, сдерет с себя и жилетку, и рубашку, а после беспрецедентным образом перевернет замешкавшегося Уэльса на грудь, оседлывая его спину, мальчик…
Не ожидал совсем.
— Что ты… делаешь…?! — дурея от новой волны поступающего любопытствующего ужаса и выпятившей когти злости, прорычал он, бессильно дергая чертовыми непослушными ногами. Попытался выползти из-под этого идиота, попытался того с себя самым наглым образом сбросить, но добился лишь того, что его, грубо ухватив за локти и сковав руки вместе, едва не вывернув те из суставов, перехватили за запястья и, удерживая руки на весу, принялись те чем-то — кажется, той самой снятой рубашкой — перевязывать, затягивая узел за узлом с такой нещадной силой, что Юа не выдержал: взвыл, забившись уже всем телом и стуча головой о намокшую постель, щедро пропахшую запахами их извращений. — Рейнхарт, твою мать! Да хватит уже! Отпусти меня немедленно! Ублюдок! Хватит, я тебе сказал!
Рейнхарт всё никак не отзывался, а тело, ерзающее по постели, опять сковывала эта паршивая боль: пусть часть прищепок и отвалилась от их маневров, но часть — Величество расстаралось на славу, пока их клепало — оставалась болтаться на сосках, продолжая те нещадно рвать, и Юа, потерявший даже намек на всякое возбуждение, уже ни разу не понимал, что сладкого или приятного мог испытывать несколькими минутами ранее, когда эти чертовы орудия для больной садомазохистской пытки пожирали да кусали его истерзанную плоть.
— Микель! Скотина! Тварь ты гребаная! Достаточно! Развяжи!
На тварь гребаную не действовало ровным счетом ничего — она, хрипя над ухом и исторгая запахи поднимающейся злобы, стягивала, вязала, проверяла и перепроверяла все узлы настолько тщательно, настолько крепко, что надежда вырваться отмирала за ненадобностью и невозможностью существовать в принципе; вдобавок, явно выбешиваясь на поведение строптивого мальчишки, сучий мужчина с чувством сплюнул на свою ладонь, завел ту за спину и, скребнув зубами, со всей дури ударил Юа по обнаженной ягодице, отчего юнец, взвившись до визга, обязательно подскочил бы да взлетел над кроватью, если бы не чужой вес, намертво пригвождающий его к — быстро ставшей омерзительной — постели.
Когда с руками было закончено, когда Рейнхарт, наклонившись, пронзил до невозможности болезненным укусом мальчишеское плечо, содрав с того одежду, а затем, переменив позиции, уселся лицом в иную сторону, стиснув вместе узкие костистые щиколотки, Уэльс, уже прекрасно понимающий, что вот-вот последует за всеми этими махинациями, снова заорал:
— Сука! Иди на хуй! Убери свои ублюдочные лапы, ты, сраный козел! Выпусти! Выпусти меня, тварюга! Выпусти! — орал он громко, орал с чувством, извиваясь скованной, но уже отрастившей прекрасные крылья — пусть и не способные поднять в воздух — гусеницей, изо всех сил стараясь заехать чертовому психопату в морду пяткой, но тот, навалившись на непокорные ноги всей махиной, с рыком выдирал из постели простынь, рвал ту, упеленывал лодыжки да щиколотки, не гнушаясь повязать узлами вплоть до самых коленок невыносимого маленького упрямца. — Что, твою мать, ты делаешь?! Зачерта?! Развяжи меня немедленно, иначе я потом тебя убью своими же руками, зверюга! С лестницы скину, понял?! Развяжи!
Униматься он не хотел, орать не переставал, угрожать и браниться — тем более, и Микель, окончательно свирепея, повязал последние узлы с той силой, которой, наверное, действительно мог чем-то повредить резко напрягшимся и намертво скованным ногам.
Юа тихонько взвыл, вцепился зубами в подушку, продирая ту до перьев, а потом…
Потом вдруг, ощутив, как его хватают за бедра, оказался перевернутым на спину, с зажатыми под той руками да спеленатыми мумией ногами, чтобы встретиться глаза в глаза с безумным извращенным маньяком, нависшим над ним черной и мрачной звериной тенью.
— Я же предупреждал, что принес тебя в своё логово, мальчик, — хрипло прошептал мужчина. Протянул руку, поддернул лицо Юа за подбородок, по достоинству оценивая редкую восточную красоту да заплывшие черной дымкой индийские глаза с этой вечной реснитчатой завораживающей подводкой, делающей их настолько глубокими и невыносимыми, что раз за разом начинала кружиться голова — определенно юноше кто-то чего-то недоговорил, и в жилах его текла еще и кровь божеств Брахмы да многорукого Вишну, танцующего с зажатым в дланях розовым бутоном речного лотоса. — Поэтому ты изначально должен был понимать, что будет тебя ждать — ни один дикий зверь никогда не бывает нежен там, где дело касается удовлетворения его собственного желания. А ты же, мой прекрасный зачарованный цветок, чудом пробившийся сквозь грязный серый асфальт, виновен в том, что я делаю с тобой, целиком и полностью сам.
