— Да замолчи ты! Не могу больше слушать твоей идиотской пустой болтовни, трепло ты чертово. Захлопни рот, хоть нитками его заштопай, мне наплевать, и вали донимать тех, кто захочет с тобой говорить — если такие еще найдутся, в чем лично я сомневаюсь. Я, если до тебя, тупицы, не доходит, не хочу! Ни говорить с тобой, ни выслушивать, ни видеть твоей поганой лисьей морды! Поэтому вали!
Микель, опешив, сморгнул, никак не в силах сходу решить: обидеться ему или все-таки не обидеться, а если обидеться — то чего бы такого провернуть, чтобы несносный мальчишка, оказавшийся хрупким и славным цветком сугубо снаружи, хорошенько запомнил в назидательный прок, что оскорбления в его адрес чреваты, катастрофически не поощряются, и забывать об этом в дальнейшем не стоит.
— С чего же она, просвети-ка меня, идиотская да пустая, моя так называемая болтовня? — с налетом покалывающего, но пока удерживаемого в крепкой узде негодования пробормотал он, задумчиво покусывая уголок нижней губы. — Я, между прочим, не бездельем здесь маюсь, как ты ошибочно порешил, а занимаюсь очень и очень важным делом: познакомиться с тобой стараюсь, глупый наивный детеныш, потому как если не познакомлюсь и уйду, опустив руки — так и буду до самого скончания времени жалеть. Не знаю уж, дошел ли ты до того возраста, в котором начинаешь понимать принцип действия подобных механизмов, но в любом случае просто поверь, что оно работает именно так… Вот, например, не подскажешь мне, как тебя зовут, прелестный маленький шиповник?
К вящему разочарованию Рейнхарта и лишь сильнее заскребшемуся страху упустить запавшего в сердце норовистого строптивца — такого же непредсказуемого и вольного, как гарцующий по девственным шотландским пустошам гривастый конек, лязгающий безобидными собольими клычками, — то огрызающийся, то злонамеренно немотствующий юнец вместо раскрытия сокровенной тайны лишь с чувством ударил пяткой по облившей его же ноги луже, подтянул повыше неустанно сползающий на заднюю точку рюкзак да, без всякого предупреждения сорвавшись с места, ускорил шаг, штормующим ураганным взлётом вырываясь из-под спасительного пятачка мышасто-сырного зонтика.
— Эй-эй-эй, постой! Остановись немедленно! Что ты такое затеял?! Да погоди же ты, кому я говорю! Не надо так делать! Не смей! Не веди себя, как дрянной мальчишка, если не хочешь получить подобающего обращения! Не вынуждай меня, пожалуйста, переходить на грубости — я ведь сам этого не люблю, а вы все как будто только того и ждете… Я понимаю — они, но тебе-то на кой оно нужно, когда я готов абсолютно добровольно упасть перед тобой на колени и ночь напролет целовать тебе пальцы? Слишком много тоски, скуки, ничем не залатанных дыр, жаждется перченого, запретного, захватывающих дух приключений, пущенного долой из вен адреналина? Всё это я с огромным удовольствием предоставлю, но разве дело вот так торопиться, когда мы еще даже толком не знакомы? — Во взгляде обернувшегося Юа — а звали взлохмаченного и мертвенно-бледного подростка, всё острее предчувствующего закрадывающееся в душу неладное, именно так, — с легкой руки нагнанного и вновь укрытого заботливым улыбчивым зонтом, промелькнуло леденелое подозрение, что немилосердный Господь немилосердной кафедры просто взял и разом расплатился с ним за весь склочно-стервозный норов таким вот наводящим жуть способом, безжалостно сгрудив в загребущие лапы заведшегося в тихой округе одержимого психопата. — Я всего-навсего пытаюсь узнать твое имя, да пойми же ты наконец! Ни больше ни меньше, и не надо, прошу тебя, ничего сверхъестественного воображать. Просто открой мне свое имя и, клянусь, я прекращу запугивать тебя столь малопривлекательным… обращением.
По-хорошему, прислушаться да удовлетворить навязчивое требование прицепившегося придурка стоило хотя бы потому, что интуиция, взвинченно давящая на виски, не говорила даже, а кричала, вопила предрекающей красной сиреной: опасен-опасен-опасен, черт. Этот кучерявый желтоглазый проходимец опасен настолько, что побыть бы с ним смирным, пустить в морду пыль, сделать то, что он захочет, заплутать и обмануть, а при первом удобном случае дать быстрого деру, запираясь на все доступные двери-засовы-замки…
Только вот ни смирным, ни притворяющимся, ни попросту осторожным Юа быть не умел.
Не умел настолько, что, так и оставшись выказывать себя распоследним кретинистым самоубийцей, рыкнул невразумительное матерщинное послание с плавучим завуалированным смыслом и отвел, помешкав, взгляд. Снова, кое-как затоптав подошвами задымившийся порох, норовящий протиснуться изо всех пор и показаться на вырастающую пожаром встречу, вздернул подбородок, прошел так несколько десятков покашливающих метров, но, в конце концов поняв, что тип этот так и не отвяжется, в сердцах простонав да пристыженно, не успев вовремя остановиться, чихнув, прохрипел односложное, зато незапятнанно упрямое:
— Да пошел бы ты…
Зонтичный тип, от которого на данный момент ожидалось уже всё что угодно — от удара этим самым зонтиком по голове до вцепившихся в глотку душащих рук, свернутой шеи и закинутого куда-нибудь в проулочный мусорный бак, изнасилованного во все возможные дыры трупа, — к пугливому мальчишескому изумлению, отчего-то — хренов же непредсказуемый сумасшедший!.. — не распустил этих своих жаждущих кровавой расправы когтей, а тупо и заливисто…
Рассмеялся.
— Стало быть, ты предпочитаешь, чтобы тебя добивались всеми правдами и неправдами, моя капризная принцесса из неприступной драконьей башни? — черт поймешь чему так обрадовавшись, промурлыкал он, внезапно прекращая тащиться позади и тоже вклиниваясь под поднятый повыше зонт, прижимаясь мокрым боком к боку такого же мокрого, мгновенно остановившегося разорвавшимся сердцем Юа. — Признаюсь, так даже интереснее. Погони, уловки, попытки сломить и приучить к своему запаху и своим рукам — ты и не представляешь, милый мальчик, насколько сильно я всё это люблю… Только постарайся, свет мой, запомнить, что я очень и очень серьезен на твой счет. Очень. Гораздо более «очень», чем ты наверняка считаешь.
Этот паршивый, проклятый, рехнувшийся на всю башку маньяк был однозначно, о господи, больным.
Не окажись Юа тем, кем ему случилось стать, а будь той или иной девчонкой с нежной надломанной психикой и фатально параноидальным, но, чего греха таить, правдивым мироощущением блядского окружающего пространства — он бы отсюда сбежал, попутно отбив ублюдку каблуками всё, что отбить бы получилось, шибанув по макушке чем-нибудь увесистым, припасенным в безобидной с виду сумке, да запутав следы в найденной тут или там праздной толчее, в сопровождении которой не поленился бы добраться и до бездельничающего полицейского притона. Но никакой девчонкой он не уродился, позволить себе подобной слабости не мог, так что, кое-как смирившись, остался — с дикой кислотной злостью и дышащим в затылок срывом — идти с никуда не убирающейся скотиной рядом. Запинаться ставшими ватными, подгибающимися, ломкими, шаткими и бесчувственными ногами. Сосредоточенно считать растормошенные лужи и осоловело скалиться на бестолкового внутреннего спрута, что, незамеченно забравшись под костную грудину, яростливо сжимал холодными скользкими щупальцами разбитую скорлупу покалеченного чужим дыханием сердца.
Со спрутом этим Юа было до декабрых заморозок белым-бело и неуютно, со спрутом он никогда не умел сживаться, и, тщетно морщась, меняясь осунувшимся беспомощным лицом, только и мог, что кусать да поджимать губы, к собственному неудовольствию принимая, что отвязаться от сводящего с ума человека получится теперь, наверное, лишь тогда, когда он достигнет дверей дремлющей относительно неподалеку квартиры.
— Меня зовут Микель. Микель Рейнхарт, мальчик. Но лучше, конечно, просто Микель, его будет вполне достаточно, — как назло, словно бы читая и перечитывая каждую его мысль, нарочито желая подгадить да подольше поиздеваться, не унимался тот. Наклонился так, чтобы Юа непременно увидел смуглую и, в общем-то, вполне приятную физиономию, если бы, конечно, не горящие на той безумные животные глаза и непонятная, но не сулящая ничего хорошего подергивающаяся улыбка. — Я в курсе, что здесь не принято называть фамилию и она у потомков воинственного Асгарда как будто бы не в чести… Надо бы представиться как Микель Сын… Но вот чей я там сын — один бес разберет, так что, увы, придется так, по цивильно ханжескому, моя ты дивная цветниковая радость.
