— Конкретно это — безобиднейшая игрушка, как я тебе и сказал, краса моя, — хриплым и мрачным голосом повторил он. Правда, уже без прежней — смутной и смурной, но хоть сколько-то делающей лучше — улыбки. Потянул Лиса за загривок, пошатал из стороны в сторону, пытаясь, очевидно, эту его безобидность доказать. Потом усадил на задницу и, приложив спиной к стенке, двумя пальцами разжал тому послушную пасть, поболтал резиновым — или пластиковым — языком. Костяшками пальцев другой руки постучал по оставшимся на месте стеклянным глазам. — Видишь? Всё дело в том, что мне всегда хотелось иметь у себя хотя бы приблизительную копию того прелестного Упоротого Лиса, что не так давно покорил виртуальный свет, раз уж оригинал мне продать отказались напрочно. Чем, надо заметить, совершили большую и глупую ошибку, потому как с ценой я бы не поскупился. С несколько раз попробовавший и так и эдак, но всё равно безжалостно отвергнутый, однажды я перелистывал каталог аукциона известных таксидермистов, подбирая что-нибудь самое кровное по духу и по внешности, пока вдруг не наткнулся на этого красавца. Выходец с красными каблуками да манерами истинного джентльмена! Внутри него бьется настоящее часовое сердце, и если его завести — то он вполне сможет продемонстрировать позабытый ныне придворный этикет. Правда, механизм время от времени заедает, поэтому он и шевелится в произвольном порядке, и я совершенно ничего не могу с этим поделать, мальчик мой.
Оставив Лиса сидеть там же, где тот и сидел, Микель осторожно, чувствуя, что сейчас мальчишку спугнуть и оттолкнуть легче легкого, приблизился к тому немного нетвердой походкой. Чуть наклонился, заглядывая в потерянные глаза прописанного в Небыляндии отощалого жителя. Ласково потрепал ладонью успевшую скомкаться челку и, прежде чем детеныш успел прийти в себя и хоть как-то отреагировать, двинулся к дивану, сгребая с того все подушки да одеяло, подхватывая рюкзак, перекидывая тот себе через плечо и ласково, прихватывая за лопатки, подталкивая не сопротивляющегося юношу к двери, на ходу нашептывая:
— Что же касается Билли — это тот трупик, который так тебе не нравится, — то, скажу по правде, иногда он имеет тенденцию вытворять нечто… похожее с тем, что ты описал. Я и сам сегодня заметил, что он снова взялся за своё. Но нет причин волноваться, поверь мне: вопреки своим причудам, он совершенно безобиден и никогда не выбирается из петли. Самое страшное, что он может сделать — это слегка припугнуть, если окажешься… в не слишком трезвом уме.
— Почему тогда… ты его не вышвырнешь куда-нибудь? Если он… да черт… почему просто не взять его, не засунуть в мешок и в коробку и не сжечь, а? — непослушным голосом, сглатывая накопившуюся сердечную горечь, пробормотал Юа, без лишних слов и вопросов позволяя тупическому Рейнхарту вывести себя из оставившей неизгладимое впечатление зыбкой комнаты, ненадолго покинуть, сбегать за забытой свечой, чтобы вновь не перемещаться в набивших оскомину потемках, и вернуться обратно.
Безропотно принял нагревающийся и оплывающий светильник в руки, безропотно поплелся с мужчиной дальше, не роняя насчет этого ни единого вопроса — он и без вопросов прекрасно понимал, куда и зачем его ведут, и даже без них молчаливо соглашался, что оставаться в проеденном ночью чердачном одиночестве ни за что не станет.
— Потому что… привязался я к нему, полагаю? — не слишком уверенно отозвался бредущий и рядом, и над ним странно-притихший Микель. — Или, может, мне просто лень… Стало быть, теперь, мой мальчик, ты будешь настаивать на том, чтобы я в обязательном порядке избавился от него, нашего эксцентричного господина Фредерика?
— В точку, — хрипло буркнул Юа, настолько вымотанный всеми этими Билли, Фредериками, Ли, Котами, Карпами, Содомами и прочими мурашковыми кошмарами, что уже просто не. Не спрашивал, не узнавал, не трогал. Путал. — Никогда больше не хочу видеть его блядскую рожу и заходить туда, где он висит…
Рейнхарт это проигнорировал, не сказав ни «да» ни «нет». Помолчал, проводя удивленного Уэльса мимо привычного изгиба видоизмененной заваленной лестницы…
— Мы поговорим об этом завтра, душа моя, — наконец, уклончиво сообщил он, подталкивая замешкавшегося мальчишку теперь еще и к той второй чуждой двери, которая спала рядом с дверью первой, уже знакомой и по-своему изученной. Прогнулся под неожиданно низкой притолокой — Юа на макушку этой своей широкой крепкой ладонью надавил тоже, — провел по совершенно пустому помещению, заклеенному полосками красных да черных обоев с узорчатым камелопардовым отливом… — А пока я лучше напою тебя горячим чаем и уложу спокойно спать. И не волнуйся, в постель к тебе не полезу: я вполне могу прокоротать эту ночь в кресле или на шкурах возле огня; сказать по правде, мысль об этом меня даже в некотором смысле интригует и согревает своей старой и настоявшейся, как хорошее вино, романтичностью. Да и рядом с тобой, уверен, вовсе не будет холодно, если я буду видеть и знать, что ты находишься в досягаемой от меня близости… Собственно, как насчет флердоранжа, мальчик? Пробовал ли ты когда-нибудь этот божественный вкус? Его варят из снежно-белых цветков апельсинового дерева, благодаря чему напиток имеет насыщенный и одновременно нежный, будто вуаль на свадебной ночной сорочке, оттенок…
Он опять говорил, говорил, говорил, но Юа, как бы ни хотел обратного, как бы ни старался цепляться зубами и когтями и всё это жадно в себя впитывать, слушать его так, как слушал прежде, не мог.
Слова моментально выскальзывали из головы, слова разбивались о стены и почти совсем ничего не значили, и чем дальше они проходили, чем ближе подбирался проем новой отсвечивающей лестницы, тем всё более нервозным, глупым и обманутым мальчик себя чувствовал, пока, в конце концов, не понял, не вспыхнул, не вспылил, поджимая кулаки и упираясь сбойнувшими пятками в пол:
— Эй, черт возьми… Скотина… вот же ты гребаная лживая скотина…! Эта чертова лестница, она же… она ведь…
Рейнхарт, блуждающий и блуждающий в недостижимых далеких параллелях, а потому не сразу поспевающий нынче ночью за удивительно прытким в любопытных выводах ребенком, ненадолго замедлил шаг, рассеянно приподнял брови…
А затем, все-таки поняв, вспомнив и догнав, каверзно и хитро ухмыльнувшись, пряча за играющими губами прищур плавающих свечными бликами глаз, довольно и с плохо прикрытым смешком промурлыкал:
— Я не солгал хотя бы том, что в ней нет абсолютно ничего интересного — всего-навсего самая обыкновенная лестница, как ты можешь убедиться и сам. Но в чём-то ты беззастенчиво прав, мой доверчивый нежный юноша: это как раз и есть те самые зачарованные ступеньки, что ведут прямиком в гостиную да к моему — а нынче ночью и твоему — ложу.
— Но… но… получается, всё то, что я делал, чтобы себя… от тебя… чтобы ты не смог ко мне… туда…
Юа был растерян, расстроен, уныл, обижен, пристыжен и зол, хоть злость и тлела из последних угасающих угольев, представляя, каким идиотом выглядел в глазах потешающегося Рейнхарта, пока строил свои тупые пустые заслонки, а эта скотина просто…
Просто…
Смеялась над ним и всегда, всё это время…
Спокойно могла сюда, к нему…
Забрать…
ся.
— Думается, я заранее догадывался, что что-нибудь подобное обязательно случится, и ты попытаешься отрезать меня от себя всеми возможными способами, поэтому и не стал сразу тебе всего объяснять, оставив для себя маленький запасной лаз, назовем его так. «Всегда думай на шаг вперед своего противника» — так гласит мудрость всех великих канувших предводителей, наивная моя радость. Ну а насчет тебя, к сожалению, и думать не пришлось: твоя мордашка и так кричала, в какую ударится сторону и чего мне от неё следует ждать… Но во всём есть светлые стороны, роза, попробуй успокоить себя хотя бы так: что бы ты стал делать, заминируй еще и второй проход? Ведь тогда бы я не смог так быстро попасть к тебе и решить образовавшуюся маленькую проблемку…
Будь Юа не таким усталым, потрепанным, выжатым и замученным, он бы, наверное, страшно и оскорбленно психанул, устроив им здесь и второй, и третий, и четвертый дурдомный заход, но усталым он был, выжатым — тоже, всё остальное — тем более, поэтому только и смог, что вспыхнуть до кончиков ушей, ухватиться трясущимися пальцами за капитель первого резного столбца ни разу не скрипящей, ни разу не пугающей лестницы, окутанной в низовье пластилиново-оранжевым огнищем добродушно потрескивающего камина…
