========== Хозяин Ноября ==========
Ноя ждёт осень с последних дней Марта.
Март приносит слишком много света, разгоняет хлыстами безответных ветвей Туман и его Гончих: хозяин и собаки попрятались в дуплах, забрались в осыпавшиеся гнездовища не переживших холодов воронов, зарылись в наметённый и намешанный с подлеском прошлогодний компост, но Март находит их и там.
Выдувает. Выметает. Выскрёбывает картавым длинным когтем.
Март тщеславен, вечно молод, непостоянен, ветрен, горделив: Ноя знает, что он на самом деле слабый и почти все три десятка утр и вечеров давится под лапой усатого Имира-Февраля, а потому, пока старик спит, рыщет тощим потрёпанным псом по городу и врывает в каждую грядку, в каждую невзрачную клумбу подснежник — чтобы знали, помнили: он здесь.
Ное не нравится Март, Ноя хмуро смотрит из окна, где под седьмым этажом кровянятся венами голые пока тополя и на их верхних ярусах, заменяя листву, сидят гроздьями притворяющиеся чучелами лупоглазые воро́ны: покачиваются туда и сюда и делают на сердце плохо.
Воро́н Ноя то любит, то не любит, тщетно копается в стирающихся воспоминаниях, быстро прекращая находить на тех прежние спасающие рельефы, а окна, сутуловато отворачиваясь, задёргивает — слишком скрипуче-уныло смотреть на то, как тает под лапами взбесившегося Марта последний рыдающий снег.
˙˙•٠•❆ ❆•٠•˙˙
Апрель приносит семнадцать дней дождей, льющихся с задумчивыми и изумлёнными, как выпученные глаза научившихся летать рыбин, перерывами, и Ное становится почти хорошо: на время он забывает о постоянном сосущем чувстве, будто что-то — или кого-то — потерял, полая пустота под сердцем превращается в булькающую лужами и фонарями аквариумную ёмкость, он, ёжась, кутается в длинный белый шарф и радуется, что снова может дышать.
Апрель — правильный Апрель — по-своему напоминает осень, угрюмый чёрный зонт не успевает просыхать, небо, кашляя дымкой и стылым смогом, проседает, напарываясь на древесные свечи и шпили разрастающихся чумой домов, и хоть на душе нечто возится, ноет, скребётся — Ноя остаётся доволен.
Достаёт из глубины плесневелого дедового шкафа пережившие самого деда книжки, копается в запаутиненных ящиках, облизывает пальцы, листает жёлтые страницы, забирается с выбранным переплётом на излюбленный подоконник, набрасывает на спину одеяло и, обложившись кружками с чаем, вскрытым печеньем и выдранными из блокнотов листками, принимается почему-то не читать, а рисовать на клочках бумаги перекошенных оголтелых котов.
Немного йольско-чудовищных, кривобоких и зеленоглазых.
Больше Апрель не рассказывает о себе ничего, дождь превращается в мягкое грязное небо, мягкое грязное небо потихоньку прочищается, выкатывается неуверенное соловое солнце, накаливающееся горячим боком огромной настольной лампы, деревья брызгают темнотой своих древесных волос, и собственный Ноин кот, впаянный в ребристую кость, начинает всё чаще и беспокойнее выть.
˙˙•٠•❆ ❆•٠•˙˙
Май вторгается в город с запахом жареных с картошкой лисичек, завезённых и раскупаемых из углового супермаркета на перекрестии Сиреневой и Фонарной, чуть более — или чуть менее — настоящие фонари разворачиваются в ирреальную бездонную плоскость, солнце трещит оголённым проводом, и жизнь Нои неотступно превращается в сбывающийся наяву кошмар.
Ноя не терпит лето, Ноя ненавидит лето: летом из-под каждой тени, приподнятой и сдвинутой в сторону, выползает, обвиваясь вокруг лодыжек, беспричинная на первый взгляд грусть, в голове до прозрачного звона пустеет, глаза становятся слепее, в груди что-то колотится, бухнет и болит.
Ное кажется, что он должен вспомнить о чём-то важном, только вот само это важное как будто вспоминаться не хочет и всеми способами водит его за нос. Жестокий приступ привязанности к книгам, котам и подоконникам улетучивается вместе с прохладной сумрачной дымкой, дни делаются длиннее, жизнь — удушливее и резче.
У Мая много лиц, глаз и имён: поначалу он чудится Ное искренним и открытым, позже — лживым и витиеватым, как Лис.
Ещё после так называемый Лис, вальяжно расхаживающий на задних лапах, приостанавливается на распустившемся жимолостиевом холме и, распутав тугой узелок шарфа, небрежным жестом снимает с морды маску, улыбаясь созвездием зелёных папоротников, сиреней и всё тех же непуганых летающих рыб.
Наверное, он не так и плох, — думает иногда Ноя, вслушиваясь, как где-то у соседей звенят кисличные китайские колокольчики, подвешенные к оконным рамам, — и похож на книгу без строк и букв…
Но лучше от этого не становится всё равно: Май слишком далёк от осени, и безумный чёрный кот, завывая собакой из паучьей низины, дерёт и дерёт несчастный подсердечный аквариум, пуская наружу пахнущую морем, дождём и гнилыми магнолиями течь.
˙˙•٠•❆ ❆•٠•˙˙
Первая половина Июня тычется носом и связками пушистых ушей в запретную сирую бочку, бочка, покачиваясь, переворачивается и падает вниз, и на город обрушивается очередная стена дождей: холодных, липких, с отметкой всего лишь в семь дубовых градусов.
Люди кутаются в куртки, в воздухе иногда мелькают шарфы, по лужам гуляет, отсвечивая голубым, редкий лунный свет, и кажется, будто каждая вещь, каждая мысль наливается влагой, набухает, раздувается, вот-вот грозится лопнуть и обрызгать новой порцией синеватых капель, пахнущих отчего-то пионом и совсем немного — лилией.
Начало Июня таит в себе дуновение просроченного тумана, дышит болотной волглостью, все обшарпанные белокирпичные дома, знакомые Ное до последнего голубя, приобретают тот самый таинственно-осенний оттенок, и шуршание ветра в листве тоже делается почти-почти таким же.
Начало Июня помогает собраться и продолжать быть, но потом из разросшейся клубящейся зелени поспевают переплетённые в снопы бесчисленные хвосты, горячее заклинание сдувает все разом тучи, лапы наступают на стёкла и штыки, из крови возносится обновлённый солнечный шар…
И на улицы, парки и скверы падает изнуряющая, обезличивающая, сводящая с ума жара.
˙˙•٠•❆ ❆•٠•˙˙
Июль Ноя встречает в скрутившей и перекрутившей покорно-крысиной тоске: он бледен, измучен, больше мёртв, чем жив, и похож на жгут перевязанных вен, нервов и сухожилий, укутанный в неброское измождённое тряпьё, теряющее краски так же быстро, как и он сам.
То, что мечется и мучается внутри, не даёт нормально есть, спать, дышать — больше всего оно похоже на ностальгию старого человека, только Ное всего-то двадцать с несколькими единицами сверху, и ностальгией не может стать то, у чего попросту нет воспоминаний.
Всё свободное время Ноя проводит дома — распахивает, хоть и очень хочется сделать наоборот, окна, жмёт кнопку вентилятора, сидит не на, а под подоконником, с кислой и опущенной линией губ слушая, как у вечно весёлых соседей так же весело щёлкает на огне подгорающее масло, разящее шкуркой вяленого мертвеца.
У кого-то играет заедающий джаз, кто-то швыряется вниз сигаретами — иногда Ноя приподнимается, наливает себе воды, пьёт маленькими сухими глотками и успевает заметить, как в мучительно медленно наступающих сумерках мелькают и исчезают, словно крохотные астероиды, огоньки окурков.
Потом, отворачиваясь, он всматривается в приколоченное к полосатой стене мутное зеркало, в отражённое в том собственное лицо — пожелтевшее и похудевшее от жары и духоты, — в свет помигивающей, забросанной носками люстры, и думает, что сильнее всего его квартирка похожа на чай: болотноватый подплесневелый чай, сдобренный щепоткой русальей ряски.
Июль доводит до точки и обрывающейся прямой, сознание кренится в обморок и выдуманную во спасение густую и мокрую траву, у старушечьей луны проступают окаменелые синеватые желваки…
Под сердцем же, в мясе, душе и костях всё растёт и растёт пропасть, разделяющая его с тем, что — или кто — задувало свистом тринадцати разнопёстрых листов и, стучась в не выдерживающие натиска рамы, врывалось в комнату, ложась на плечи блекло-снежными ладонями странного не-тёплого тепла.
