ДАГНИ. Ты больше не говоришь со мной, Эдди. Берлин лишил тебя дара речи? В Осло ты говорил. Почему ты не говоришь здесь?

МУНК. Потому что я работаю.

ДАГНИ. Раньше ты говорил и работал одновременно. Я думаю, теперь ты со мной застенчив. Ты стал застенчивым из-за моей красоты? Я надеюсь, что да. Я теперь выросла, так? Я надеюсь, ты думаешь, что я прекрасна. Но, разумеется, иначе ты бы меня не рисовал. Хотя это так скучно, иногда, быть столь привлекательной для мужчин.

МУНК. Я рисую и уродов.

ДАГНИ. И умирающих. Я просматривала твои картины, пока ты разговаривал на лестнице со своим другом Стриндбергом. Почему ты не пригласил его?

МУНК. Он был пьян.

ДАГНИ. Мне очень хочется познакомиться с ним.

МУНК. Стриндберг – хороший парень, но иногда такой странный.

ДАГНИ. Меня влечет к странным. Поэтому ты мне нравишься. Не хмурься на меня. Ты нынче не в очень хорошем настроении, так? Раньше ты был куда как веселее. Почему ты рисуешь так много умирающих девушек? Я совершенно не собираюсь умирать. Может, буду жить вечно. Почему ты так увлечен умирающими девушками? Надеюсь, ты не находишь это эротичным. Это действительно мерзко, Эдди. И, похоже, это всегда одна и та же девушка, маленькая, бледная, очаровательная, но умирающая. Кто она? Какая-то немка? Может, твоя любовница?

МУНК. Моя сестра.

СОФИ (появляется у кровати, кашляющая, в ночной рубашке, в прошлом. Дом Мунков в Осло, 1877 г. МУНК видит ее, ДАГНИ – нет). Эдди? Можешь подойти на минуту?

ДАГНИ. Но я знаю обеих твоих сестер. Это не Ингер, которая очень красивая, но совершенно не похожа на девушку, изображенную на этих картинах, и не Лаура, у которой, думаю, не все в порядке с головой.

МУНК. Нет. Это третья моя сестра, Софи.

СОФИ. Эдди, мне холодно.

ДАГНИ. Не помню я никакой Софи. Она живет в Берлине?

МУНК. Она была на два года старше меня и умерла от туберкулеза в шестнадцать лет. Как и моя мать несколькими годами раньше. Ты тогда была маленькой девочкой. А теперь, пожалуйста, помолчи.

ДАГНИ. Ты никогда мне этого не говорил.

МУНК. Если ты не можешь не говорить, постарайся не двигаться.

ДАГНИ. Тебе без разницы, двигаюсь я или нет. Никогда тебя это не волновало. Ты рисуешь, что помнишь. На меня и не смотришь.

МУНК. Я смотрю на тебя. (ДАГНИ строит гримасу, сует пальцы в рот. МУНК говорит, не глядя на нее). Хочешь, чтобы я нарисовал тебя с пальцами во рту? Мы назовем эту картину: «Дагни взрослая».

ДАГНИ. Поэтому ты такой грустный, Эдди?

СОФИ. Эдди, не должен ты так грустить. Мне становится грустно, когда я вижу тебе таким грустным.

ДАГНИ. Я не хочу, чтобы ты грустил из-за меня. И постарайся на меня не сердиться. Я всегда говорю то, что думаю, это вопрос принципа. Я не хочу, чтобы ты возненавидел меня. Ты – мой единственный друг в Берлине. И такой милый, что позволил мне остаться здесь, с тобой.

МУНК. Правда? Ты живешь здесь?

ДАГНИ. Разумеется. Куда еще мне идти? И я взрослая. Думаю, ты это видишь. Поэтому и стал таким застенчивым.

МУНК. Хорошо. Мы можешь оставаться, если пообещаешь, что просто заткнешься.

ДАГНИ. Я заткнусь, если ты пообещаешь не испытывать ко мне ненависти.

МУНК. Обещаю не испытывать к тебе ненависти.

ДАГНИ. Хорошо. Ловлю тебя на слове. Надеюсь, обещания ты выполняешь. Большинство мужчин – нет. Как я слышала.

МУНК. А женщины выполняют?

ДАГНИ. Я – нет, потому что никогда ничего не обещаю. Это часть моего обаяния. Правда?

МУНК. Да. Если на то пошло, да.

(ДАГНИ улыбается).

(Дом МУНКОВ в Осло, 1877 г. СОФИ проходит ближе к авансцене и садится на скамью. ДАГНИ остается на кровати, а Берлине, будучи, наконец-то, примерной натурщицей. МУНК идет к СОФИ, когда она говорит).

СОФИ. Эдди, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал.

МУНК. Почему ты встала? Нельзя тебе вставать с кровати, Софи.

СОФИ. Надоело мне все время сидеть на кровати и ничего не делать. А кроме того, я хочу поговорить с тобой. По важному делу. Я тревожусь о тебе, Эдди. О том, что с тобой произойдет. С тех пор, как я заболела, ты такой озлобленный, ушел в себя, обижен на весь мир. Ты слишком молод, чтобы обижаться на весь мир. Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что таким не останешься. Ты должен верить, что Бог любит нас, и есть у него причины для того, что он делает.

МУНК. Я не верю в Бога.

СОФИ. Не должен ты так говорить. Как можно такое сказать! Бог тебя услышит. Бог нас любит. Я знаю, что любит. И если заставляет страдать, на то есть веская причина. Просто мы с тобой слишком юные и печальные, чтобы эту причину осознать.

МУНК. Да что это за Бог, если заставляет тебя так страдать?

СОФИ. Ты говоришь, что это за Бог, если заставляет ТЕБЯ так страдать?

МУНК. Нет, я могу понять Бога, который заставляет меня страдать. Без сомнения, я это заслужил или скоро заслужу. Но он не имеет права заставлять страдать тебя. Ты ничего не сделала.

СОФИ. Глупыш, не можешь ты устанавливать правила для Бога, а потом наказывать его, отказываясь в него верить, если он твои правила нарушает. Этим ты наказываешь только себя, и меня, и папу, и всех, кто тебя любит. Пожалуйста, пообещай мне, что попытаешься поверить в Бога, и в его доброту, и примешь его. Ради меня.

МУНК. Не могу.

СОФИ. И кто у нас жестокий? Ты говоришь о жестокости Бога, но жесток ты. Отказываешься выполнить мое единственное желание, когда я так больна. (Расстроенная, начинает кашлять).

МУНК. Софи, извини, я…

(Она кашляет кровью в носовой платок. Появляется отец в сопровождении тети КПРЕН, сестры умершей матери МУНКА, которой около тридцати).

ОТЕЦ. Эдвард, что ты делаешь? Опять расстраиваешь ее? И почему она не в кровати?

СОФИ. Нет, все хорошо, папа. Я просто хотела, чтобы Эдвард мне кое-что пообещал. Ты должен это сказать, Эдди. Просто скажи мне. Скажи, что ты будешь верить в Бога и его доброту. Скажи это.

МУНК. Я буду верить в Бога и его доброту.

СОФИ. Поклянись мне.

МУНК. Клянусь.

СОФИ. Спасибо, Эдди. Теперь я счастлива. Очень счастлива. Ты хороший мальчик. Действительно, хороший. (Снова кашляет).

КАРЕН. Пойдем, Софи. Тебе надо прилечь и отдохнуть. Пойдем.

(С тревогой смотрит на ОТЦА и МУНКА, уводя СОФИ).

ОТЕЦ. Почему ты постоянно расстраиваешь ее? Бог ее спасет, если будет на то его воля.

МУНК. Бог, Бог, вы все только и говорите о Боге. А ты, между прочим, врач, папа. Почему бы тебе не перестать говорить о Боге и сделать что-нибудь, чтобы помочь ей? Потому что ты не можешь спасти ее. Ты не можешь спасти ее, и Бог не может спасти ее, точно так же, как ни один из вас не смог спасти маму, так что в вас хорошего? Вы оба самозванцы.

ОТЕЦ. Я делаю то, что могу. Вылечиваю тех, кого могу вылечить. Остальное в руках Бога, и у него есть свои причины.

МУНК. Какие причины?

ОТЕЦ. Я не знаю, но не сомневаюсь, что они есть.

МУНК. Если ты не знаешь его причин, как ты можешь утверждать, что они у него есть? Я думаю, что ты, как доктор и ученый, должен понимать, что твое поклонение такому Богу, который безразличен, бессилен, невероятно злобен или безумен…

ОТЕЦ (хватает МУНКА за плечи и трясет). ЯНЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ ГОВОРИТЬ ТАКОГО В МОЕМ ДОМЕ! НЕ ПОЗВОЛЮ!

КАРЕН (возвращаясь). Прекрати. Прекрати, а не то Софи тебя услышит.

МУНК. Я знаю только одно: этот Бог убивает мою нежную и прекрасную сестру, тогда как мой отец, давший клятву при малейшей возможности спасать жизнь, защищает этого безмозглого убийцу.

ОТЕЦ. БОГ НЕ НУЖДАЕТСЯ В ЗАЩИТЕ!

МУНК. Тогда почему ты всегда защищаешь его?

КАРЕН. Позор вам. Позор вам обоим. Что вас больше заботит? Ваши дурацкие аргументы или Софи, которая умирает? Я пришла в дом моей умершей сестры, чтобы заботиться о ее детях, а не слушать, как вы кричите друг на друга, словно взбесившиеся обезьяны. Или вы это прекратите, или я уеду, забрав Софи с собой.