Дальнейшее произошло как в кошмарном сне. Она сделала гигантский прыжок в сторону Волчары, и он, падая и доставая нож, дико закричал и в крике видел, как над ним нависает её окровавленная пасть, видел её размыкаемые над его горлом клыки, видел, как нож словно не его рукой, а чьей-то чужой рукой направляется ей прямо в глотку, и ещё краем глаза видел словно бы чью-то третью и совсем постороннюю тень сбоку. Ожидая на своём горле смыкания её челюстей, приготовившись испытать последнюю в своей жизни острую боль, он даже почти был раздосадован присутствием этой посторонней тени, ибо воспринимал происходящее как что-то глубоко личное, своё собственное, как драму, касающуюся только его и убивающей его медведицы, без кого бы то ни было третьего.

Однако этот третий всё-таки вмешался, и задыхающийся от смрада из медвежьей пасти Волчара каким-то чудом разглядел, как к голове его убийцы плотно приставляется ружейное дуло, как это дуло пышет огнём. И спустя вечность раздался звук выстрела.

Нет, челюсти не сомкнулись на горле Волчары. Вместо этого медведица дико заревела и повернула свою разверстую и кровоточащую глотку к тому, кто выстрелил. Стоя над поверженным Волчарой, как ранее над Дуплетом, и имея такую же возможность убить его одним ударом, она опять не воспользовалась этой возможностью, а просто стояла и смотрела на человека, который только что убил её. Человеком этим был Шалаш.

Тем временем прямо на лицо Волчары с её головы упало что-то склизкое, влажное и скользнуло к его уху. Машинально повернув в ту сторону голову, он разглядел, что это был вытекший из медвежьей глазницы глаз, выбитый выстрелом. И здесь, вместе с затеплившеюся надеждою выжить, в голову пришла и другая мысль, совсем мелкая и незначительная на фоне первой, – мысль, что медведица, пожалуй, ранена серьёзно и, может быть, даже смертельно. Но он продолжал лежать не шевелясь, боясь привлечь к себе её внимание.

Видимо, она и сама почувствовала, что уже убита и что смерть стремительно к ней приближается. И последним её жизненным движением, последним зовом умирающей души стал инстинкт матери. Медленно повернувшись к своим медвежатам, она заковыляла обратно к ели, волоча за собою широкий густой след алой крови. Её лёгкие ещё исторгали тихое рычание, более инерционное, чем устрашающее, и каждый шаг давался всё с большим трудом. Тем не менее она доплелась до густых еловых ветвей и скрылась за ними.

Следом за нею пошёл последний из охотников, кто ещё стоял на ногах, был способен к каким-то действиям и понимал, что эти действия в сложившейся ситуации должны быть незамедлительны. Шалаш раздвинул ветви вслед за медведицей, находясь буквально в двух метрах позади неё, и увидел следующую картину. Близ корней ели дождями была вымыта яма, которую, по всей видимости, медведица увеличила искусственно, подкопав здесь же и выцарапав из земли огромный камень, который был оттиснут в сторону. Углубление, где раньше лежал камень, было значительно разрыто и расширено, и под корни ели уходил тёмный лаз берлоги, где заботливая мать предполагала переспать всю зиму со своими детёнышами. Сейчас из этого лаза виднелись ушастые головы медвежат, беспокойно барахтающихся, перелезающих друг через друга и порыкивающих, причём у одного из них на шее явственно виднелись следы крови.

Мать из последних сил подползла к ним, навалилась на горловину пещеры своим боком, закрыв тем самым медвежат в этом отверстии, и беспомощно повернула к человеку свою некогда страшную голову, оскалив длинные жёлтые клыки с льющимися по ним струями крови. Она надёжно защитила своих малышей, и добраться до них теперь можно было лишь одним способом – оттащив её тело. Возможно, она надеялась, что достаточно быстро подползла к берлоге и успела закрыть телом детей, пока никто ещё не успел увидеть их укрытие, – кто знает?

Шалаш, однако, всё видел. Стоя в пяти шагах от умирающей матери, он поднял ружьё, не спеша и тщательно прицелился вторым стволом и… оборвал навсегда её последний мучительный вопрос. Теперь она лежала, когда-то грозная, но бездыханная ныне, отдав жизнь за детей без малейшего сомнения, закрыв их от опасности всем своим телом и, быть может, всё-таки надеясь перед смертью, что люди не найдут её сокровище.

А к Шалашу тем временем на дрожащих непослушных ногах подошёл Волчара, долго смотрел на труп медведя, достигавший двух с половиной метров в длину, и наконец спросил осипшим голосом, сухими и солёными губами:

– Это была дробь?

– Нет, – ответил Шалаш, – это была пуля.

Волчара недоумённо посмотрел на него:

– Зачем ты взял патроны с пулями?

– Я не говорил вам: со мной всегда были два патрона с пулями, на каждой охоте. Так, на всякий случай.

– Их ты и перезаряжал так долго?

Шалаш кивнул:

– Извини, брат, за задержку. Но эти два патрона ещё надо было отыскать, затем возня с перезарядкой.

Они замолчали и долго бы ещё, наверно, смотрели на труп поверженного врага, если бы стоны Дуплета не привлекли их внимание. Действительно, с его рукой надо было что-то делать. Волчара, всё ещё прихрамывая, подошёл к нему и присел на карточки:

– Ну, что тут у тебя?

– Эта тварь сломала мне руку! – изо всех сил сдерживая стоны и рыдания, пролепетал Дуплет. В глазах его стояли обильные слёзы, лицо было красным и обезображенным гримасой боли. При взгляде на его правую руку сомнений не оставалось: она было неестественно изогнута в районе предплечья, между локтем и кистью, и в месте перелома из-под разорванной одежды выглядывали окровавленные осколки кости, словно чей-то хищный оскал. Тёмная кровь обильно сочилась из раны и впитывалась в хвойно-мшистый покров почвы.

Ещё час был потрачен на наложение шины, что сопровождалось громкими воплями и проклятьями пострадавшего. Бинт имелся в рюкзаке самого Дуплета. Стараясь минимально тревожить его руку, Волчара и Шалаш крепко прибинтовали её к самому телу раненого. Оставив его лежать прислонённым к стволу дерева, Волчара вернулся под ель, считая, что там ещё не всё закончено.

– Ну уж на этих-то щенят мы патроны тратить не станем, – сквозь зубы пробормотал Волчара, решительно подступая к трупу медведицы. – А ну-ка, помоги мне!

Ухватившись вдвоём с Шалашом за передние когтистые лапы медведицы, они принялись, пыхтя и чертыхаясь, оттаскивать её от входа в берлогу. Это оказалось не так просто, и после нескольких безуспешных попыток Шалаш, обойдя окрестности, принёс и стал употреблять в качестве рычага высохший ствол молодой ели, жёлтая сухая крона которой нещадно колола ему руки.

– Да в ней все полтонны, я думаю! – просипел он, обливаясь потом. – А, вообще, зачем нам нужны медвежата?

– То есть как это? – удивился Волчара, даже приостановив свои геракловы усилия. – Ты предлагаешь оставить их в живых?

– Мы убили медведя! – Снова и снова налегая на свой рычаг, Шалаш говорил хриплым, натужным голосом, прерываемым физическими усилиями. – Это пятьсот килограммов мяса… шкура… и память на всю жизнь… Зачем нам ещё и медвежата?

– Да затем, что мы с Дуплетом чуть не отправились на тот свет! – заревел Волчара, понемногу раздражаясь. – Затем, что их мамаша сломала ему руку и чуть не проломила грудную клетку! Затем, что она и мне едва не перегрызла горло. И я только чудом остался жив!

– Ну, не таким уж и чудом.

– Спасибо тебе, конечно! Я твой должник и век не забуду, но ты не станешь, надеюсь, мешать мне выпустить пар?

Выпрямившись и утирая со лба пот, Шалаш сухо сказал:

– Я охотник, а не детский палач. По мне, так надо отодвинуть её тушу только затем, чтобы освободить им выход.

Волчара замер и уставился на собеседника, выпучив глаза.

– Ну, вот это ты зря сказал, дорогой! – завопил он и, круто развернувшись, бросился на поляну к Дуплету. – Ты слышал? Наш с тобой спаситель выступает правозащитником зверушек и назвал меня палачом!

– Отстань от меня, ради Христа! – простонал Дуплет, отворачиваясь и пытаясь отмахнуться здоровой рукой. Его лицо было белее простыни, зубы сжаты до желваков, а в глазах стояли закипавшие слёзы. – Света белого не вижу!