– Ах вот она где! – процедила хозяйка, пытаясь сохранять человеческий облик перед посторонними. – Мать с ног сбилась, ищет её, а она уже по рукам мужиков пошла…

С этими словами она схватила девочку за руку и грубо оттащила её от охотника, а когда ввела в дом, тотчас толкнула дочь в привычный для неё тёмный угол, где ниша позади холодильника и оконная занавеска образовывали некое укрытие от глаз – укрытие, позволявшее родителям забывать о собственной дочери на целые дни и ночи.

Притихшие мужчины зашли следом и стали выкладывать на стол принесённую с собой снедь и выпивку. Хозяйка помогала им, расставляла посуду и между делом расспрашивала, кто такие, откуда и много ли набрали дичи. Постепенно завязалась общая беседа, началось застолье и продолжалось до глубокой ночи. Часов около трёх пополуночи сидевшая в своей нише и настороженно не спавшая девочка услышала, как трое гостей отяжелевшими ногами прошагали в другую комнату, к постелям, и за столом остались только последний из мужчин и хозяйка. Оба были уже сильно пьяны, сквернословили и разражались то диким хохотом, то руганью в адрес родни, друзей, правительства и друг друга. Рассудок и последние остатки человечности постепенно оставляли обоих, уступая место животным инстинктам, и закончилось всё тем, что охотник овладел хозяйкою дома прямо здесь же, на столе, посреди стаканов и закусок. Нестерпимо уставшая и уже клонимая ко сну на своём табурете в углу девочка слушала все стоны и рычания, точно сомнамбула, и мечтала только об одном: чтобы они там поскорее затихли и дали бы ей спокойно заснуть, хотя бы и прямо здесь, за холодильником. Так в конце концов и случилось.

Утром она спросонья слышала, как мужчины один за другим просыпались, одевались и собирали вещи, затем гурьбой направились к выходу. Мать не встала их провожать, и тот, кто выходил последним, швырнув на стол какие-то деньги, сказал уже за порогом:

– Правильно ты её назвал: лярва и есть.

Видимо, у этих постояльцев оказалось немало знакомых: многие узнали о девочке из собачьей конуры и о её доступной матери. Но только с тех пор все, кто останавливались на ночлег в этом мрачном доме, называли хозяйку за глаза не иначе как лярвой. А поскольку собственное её имя спрашивали редко, да и называла она его неохотно, предпочитая общение без имён со случайными гостями, то постепенно заглазное прозвище уравнялось с собственным именем, а затем и вытеснило его. Так и стала она для всех Лярвой.

Прошло два года, и наступил тот самый день, когда Проглот равнодушно наблюдал телодвижения трупного червя в непосредственной близости от своей морды. А глубоко в лесу, на достаточном удалении от дома Лярвы, в этот день произошли немаловажные и драматические события.

В конце октября, когда лес уже сбросил с себя листву и стоял голый и влажный, готовясь к приходу зимы, по золотому покрову из павших листьев гуськом шли три человека. День был пасмурный и холодный, и путники были одеты тепло, почти по-зимнему, благодаря чему только и смогли выдержать два ночлега в палатках при сырой погоде. В эти дни они почти не спали и били уток на утренних и вечерних зорях, с использованием чучел, на пролёте. Усталость после многодневной охоты понемногу заявляла о себе, однако ещё не могла перебороть всеобщее удовлетворённое возбуждение. Они были довольны, так как у каждого на счету были сбитые селезни, а кроме того, ни один подранок не был утерян.

По неписаному кодексу давней дружбы во время охоты они называли друг друга не настоящими именами, но исключительно прозвищами, обусловленными теми или иными событиями общего их увлечения. Например, при том что охотились они втроём обычно на уток или зайцев, одному из них, старейшему и высокому чернобородому мужчине лет сорока пяти, пришлось как-то раз случайно повстречать волка и убить его – отсюда и закрепилось за ним прозвище Волчара. Другого называли Дуплетом за то, что в минуту охотничьего возбуждения редко мог совладать с собою и выстрелить только из одного ствола своей двустволки – чаще бил из обоих и мало того что рвал утку на части, но и распугивал её сородичей. Третьего именовали Шалашом за мастерство быстро и бесшумно возводить эти нехитрые укрытия. Обоим последним было за сорок лет, и если Дуплет был приземист, мясист и телом, и лицом, рыжеват и не в меру разговорчив, то Шалаш, напротив, чрезвычайною худобой и молчаливостью, при высоком росте и смуглой дочерна коже, являл полную ему противоположность.

Лес тихо и печально окружал путь этих людей со всех сторон, и в его мрачном безветренном молчании, в тихо опадающих последних листьях, в хрустящих под ногами сучьях было что-то гнетущее и зловещее. День понемногу клонился к вечеру, и воздух, напоённый кристально чистою свежестью, казалось, почти звенел под сводами чёрных узловатых ветвей лиственного леса. Дойдя до границы двух лесов, где осины и берёзы до странности резко, почти по линейке замещались елями и соснами и где тропа далее тонула и терялась во мраке широких и густых ветвей хвойного леса, Волчара скомандовал: «Привал», – и, шумно выдохнув, поставил одну ногу на ствол поваленной ветром гигантской ели.

– Всё, надо отдохнуть минут пять, – сказал он. – До машин мы посветлу не вернёмся. Не успеем. Что ты там говорил о деревне, Дуплет?

Дуплет неспешно поставил на землю рюкзак и положил оружие. Вслед за ним это сделали и остальные. Жадно сделав три глотка из фляжки, он повернулся к Волчаре:

– Да чёрт её знает! Здесь она где-то, скоро должна быть… Ничего, найдём. У нас ведь всегда так бывало, когда новый край осваивали. Приходилось поблуждать перед ночлегом. Помнишь ту старуху на полянке, когда мы чуть не заблудились? И только женщина смогла избавить нас от отчаяния!

Он захохотал над каким-то памятным всем троим событием, чем вынудил заулыбаться и остальных.

– Не напоминай ему о женщинах, – хмыкнул Шалаш, кивнув на Волчару, – а то он из нас самый любвеобильный. Ещё закручинится…

– Так я и не трогаю женщин! Я о лесной старушке, слышь, Волчара? – Дуплет хитро подмигнул Шалашу, хохотнул и добавил: – А старушка в лесу – это ведь практически Баба-яга!

Волчара отмахнулся, подошёл к могучей, необхватной сосне и сладко потянулся, поочерёдно похрустывая членами. Изогнувшись всем телом, он запрокинул голову кверху и увидел на дереве глубокие косые царапины, которые не вызвали в его сознании никаких ассоциаций, и он тотчас забыл о них. Между тем эти царапины пусть редко, но встречались уже им раньше в лесу по ходу движения и так же не привлекали к себе должного внимания. И напрасно.

– Я думаю так, – продолжал Дуплет, – что цель наша сейчас – добраться до этой деревушки, постучаться в первый попавшийся домишко и попроситься на ночлег, потому как альтернатива этому – только очередная ночёвка в лесу. – Уперев руки в бока, он принялся медленно по кругу обходить поляну, на которой был сделан привал. – Не знаю, как вам, а мне эти ночёвки до смерти надоели, и я просто-напросто хочу согреться в баньке, сколько бы ни пришлось заплатить за это удовольствие. Даю полцарства за баньку! Вот представьте картину: сидим мы за столом, накрытым кружевной скатёрочкой. Кругом тепло и сухо, ноги наконец в тепле, над нами висит уютный абажурчик и этаким, знаете, тёплым приглушённым светом светится, желтоватым. Ну а вокруг нас, само собою, хлопочет какая-нибудь сельская Матрёна!

– Притом абажур в цветочек, а на нижней половине окна – отглаженная занавесочка, по-старушечьи. – мечтательно вставил Волчара.

– Вот-вот, – подхватил Дуплет. – Но, несмотря на такую занавесочку, хозяюшка-то наша пышна телесами, изобильна власами и игрива глазами… И наливает-то нам этакая русская дива с толстой косой через плечо – что бы вы думали? – конечно, холодную водочку из запотевшей бутылочки, а весь-то стол уставлен богатой закусочкой. Мня! – он принялся загибать пальцы: – Тут тебе и огурчички малосольные, и груздёчечки сопливые, и парящее блюдо с отварною телятинкой, и кабанчик-то с пылу с жару на вертеле, и стерлядочка-то.