Волчара и Шалаш ошеломлённо переглянулись.

– Ну и страсти ты нам тут рассказываешь, Петрович, – передёрнулся Шалаш. – Пропавшие люди, пронизывающие взгляды, стаканы с кровью.

– Святую правду, вот, ей же богу, святую правду! – немедленно парировал Петрович. – А вы уж как хотите: верьте или нет. Ну так поехали, что ли? А то дотемна не управимся!

Волчара кивнул и не спеша достал ключи от своей машины, затем направился к ней медленным, раздумчивым шагом. Шалаш – тот ещё не двинулся с места, ибо что-то в рассказе Петровича, какая-то часть рассказа упорно теребила его сознание своею незаконченностью, настойчиво требовала продолжения. Казалось, что-то промелькнуло в словах Петровича очень-очень пронзительное и интересное, кем-то напрасно оборванное, но на чём необходимо было остановиться повнимательнее. Очевидно, медливший Волчара (что, вообще-то, было ему несвойственно) испытывал ту же неудовлетворённость. И лишь когда Петрович и сын его уже дошли до «Нивы» и «Паджеро» Дуплета и уже совсем было собирались садиться за руль, Шалаш наконец вспомнил.

– Постой-ка, Петрович! – сказал он. – А что ты там говорил про испуг твоей жены? Вроде как что-то там в болоте её сильно напугало.

– Ах, это! – Петрович улыбнулся, довольный тем, что сумел поразить слушателей. – Да привиделось ей, будто из болота вылезла какая-то нечисть. Баба есть баба, что с неё взять!

– Ну, ты уж расскажи, раз начал, – попросил и Волчара, обернувшись.

– Дело туманное, тут я только со слов жены знаю. – Петрович смущённо почесал затылок, кажется, стыдясь мифотворчества собственной супруги. – Вишь, в чём суть, ночь тогда была звёздная, то есть тёмная, и рассмотреть что-то чётко не было никакой возможности. Тем более что она ещё и сама была под градусом, под хмельком, значит. Ну говорит, что увидела чёрный силуэт на двух ногах, который вылезал из болота и, роняя по пути комья грязи и тины, направлялся к дому Карловны. Как увидела его моя благоверная – или сама себя убедила, что увидела, – так сразу и обмерла, глаза закатила да и грохнулась в обморок. Больше уж ничего и не видела. А я, когда вышел за ней из дому, тоже по сторонам особо не глядел, потому как и не для чего было, а только подхватил её на руки да потащил в дом. После, когда она очухалась и начала голосить и рассказывать, что видела «двуногий ужас» – прямо так и сказала: «двуногий ужас», – тогда уж я, конечно, из дома вышел и до болота прошёлся, сколько она меня ни останавливала и ни стращала. Ну и что? А ничего! Только надышался болотной вонью. Никого живого там на берегу не было. И ни на берегу, ни на пути к дому Карловны не увидел я никаких следов или каких-нибудь там комьев грязи, тины или другой подобной пакости. Правда, надо признать, что и света у меня с собой не было – дурак, позабыл прихватить фонарь. Ну да чёрт с этим со всем! Мне-то что надо было сделать? Успокоить перепугавшую саму себя бабу. Вот я её и успокоил, когда домой вернулся.

– А это когда всё было? – медленно спросил Шалаш, сам не понимая, с какой целью задаёт этот вопрос. – Уже после того, как исчез муженёк этой Карловны?

– После! Год назад это было, прошлым летом. Да ладно вам, хватит бабьи страхи обсуждать. Пора ехать! – И Петрович, махнув рукой, полез в свою «Ниву».

Волчара недоумённо окинул Шалаша взглядом:

– Ты это для чего сейчас спрашивал?

Шалаш некоторое время молча смотрел ему в глаза, силясь поймать ускользавшую очень странную мысль, в которой он не мог дать себе отчёта и сформулировать её ясно, но про которую мог сказать, что она именно странная и какая-то, может быть, немного жуткая. Однако эпитеты эти не проясняли суть самой мысли, и, несмотря на все усилия мыслителя, сия смутная, трудноуловимая, странная и жуткая мысль, витавшая вокруг и никак не дававшая себя ухватить, всё же так и исчезла бесследно, испарилась неразгаданною, оставив послевкусие лёгкой неудовлетворённой досады.

Рассевшись наконец по машинам, они поехали вслед за Петровичем.

Нет нужды рассказывать о поисках тайника, где Волчара спрятал трупы медведицы и медвежат, которых она столь безуспешно пыталась оградить от гибели ценою собственной жизни. Достаточно только сказать, что в конце концов этот тайник был найден. Свежевание медведицы производил один Волчара, и поскольку ему хотелось, чтобы шкура была непременно с когтями и головой, то провозился он достаточно долго и завершил свой труд уже при наступлении сумерек.

Возвращались в деревню уже затемно, когда чёрные стены вековых елей, слившись с беззвёздным покрытым тучами небом в непроглядный мрак, окружили с двух сторон огни медленно ехавших четырёх автомобилей и словно хотели раздавить их собою. Петрович на одной из развилок ошибся с выбором обратного пути, и вместо возвращения тою же дорогою, какой ехали поутру, он вывел спутников к деревне по старой, давно неезженой и заросшей высокой травою очень узкой дороге мимо жуткого болота. Это болото словно притянуло их, услышав дневные о себе пересуды, и Волчара, вёзший скатанную шкуру прямо в салоне, не знал, от чего запах гуще и тяжелее – от влажной ли шкуры медведицы или от ужасного смрада гнилых болотных испарений. На одном участке пути, слишком близко спускавшемся к трясине, Шалаш неожиданно забуксовал, окунув колесо в вязкую жижу, и выбрался оттуда далеко не сразу, весь взмокнув и даже трясясь от внезапно нахлынувшего острого и ничем не объяснимого ужаса. Ему на какой-то миг показалось, что это проклятое болото затягивает его в себя осознанно и злонамеренно, словно движимое некой разумной волей. И когда он выглянул из окна и с отчаянием посмотрел на увязшее колесо, то готов был присягнуть в том, что в пляшущем свете фар ехавшей сзади машины он различил охватившие колесо две зеленовато-чёрные влажные руки какого-то человекоподобного монстра, тянувшегося к нему из кошмарной и жадной хляби. Впрочем, к чести Шалаша надо признать, что выбрался он из болотных объятий сам, не позвавши никого на помощь, хотя сдержать готовый вырваться крик ужаса стоило ему немалых усилий.

Когда все автомобили гостей были припаркованы на обочине дороги возле калитки Лярвы, Петрович и его сын простились с Шалашом и Волчарой. Последний, откровенно говоря, был не прочь ещё поужинать и выпить всем вместе, но, будучи не вправе приглашать Петровича в чужой дом, он ожидал аналогичного приглашения от самого Петровича. Однако их проводник после утомительного дня и невесёлых рассказов был мрачен и хотел, судя по всему, только спать.

На прощание он бросил:

– Храни вас Бог! – и неожиданно, помедлив, добавил: – И возвращайтесь уж поскорее домой из наших гиблых мест!

А затем скрылся в ночи вместе со своим сыном.

Волчара и Шалаш вошли во двор, расстелили шкуру для просушки прямо на земле так, чтобы пёс не мог до неё добраться, и постучали в дверь, когда настенные часы через приоткрытую форточку дома еле слышно пробили полночь. В этот раз Лярва открыла дверь, хотя и тоже бесшумно, но почти мгновенно – точно дежурила у порога или опять подглядывала сквозь шторы второй комнаты. Произнеся глухим голосом: «Ужин на столе», – она развернулась, пересекла сени и прошла в кухню. Однако надеждам Шалаша на то, что она не сядет с ними за стол, не суждено было сбыться: через полчаса она опять присоединилась к их застолью и опять принялась пить водку наравне с мужчинами.

Угадав по редким колыханиям занавески, что девочка по-прежнему прячется за нею, и соединив это с жутковатыми рассказами Петровича, Шалаш вдруг почувствовал не только полное отсутствие аппетита, но и стойкое желание как можно скорее убраться из этого проклятого места. Он посидел некоторое время для приличия за столом, чтобы не огорчить быстрым уходом своего обидчивого товарища, немного и выпил вместе со всеми, однако поглядывал при этом на Лярву столь особенным и неприязненным взглядом, что она наконец это заметила.

– Ты чего это? – спросила она. – Чего пялишься?

– Да нет, я так. – Шалаш потянулся и изобразил зевоту. – Сплю я уже просто, глаза слипаются, ничего не вижу. Ладно, вы как хотите, а я спать!