— Ну вот, опять за свое.

— Возьмем тайм-аут и поужинаем.

Салат был свеж и хрустящ, бифштексы — огромны и прекрасны, и запивали они все это хозяйство от-брийоном. За едой они непринужденно болтали. Беседа их свободно вращалась вокруг какого-нибудь слова или неожиданной мысли. С политики они перешли на искусство, поговорили о самых сильных потрясениях, пережитых в детстве, о социальных вопросах. Тему они меняли только тогда, когда она переставала быть забавной. Все смешное и нелепое они чувствовали одинаково тонко и особенно всерьез не принимали каких-либо великих имен в политике и искусстве, ни самих себя. Зачастую даже не возникало надобности заканчивать фразу — собеседник наперед понимал ее смысл и в ответ согласно кивал или смеялся. Иногда они оба делали короткие передышки, и никто из них не чувствовал потребности возобновить разговор ради разговора. Они сидели у окна. Дождь то припускал, то ослабевал.

Они обменивались самыми нелепыми предположениями относительно того, кем работают и куда направляются прохожие. Сам того не замечая, Джонатан общался с Джем так, словно она была старым другом-мужчиной. Он честно плыл по течению разговора, начисто забыв то предпостельное подтрунивание, которое неизменно составляло основу его светских бесед с женщинами.

— Преподаватель? — изумленно спросила Джем, — Не говорите так, Джонатан, вы подрываете все мои устойчивые представления.

— А вы стюардесса? Как вас угораздило?

— Ой, я и не знаю. Закончила колледж, где каждый год меняла специализацию, захотелось устроиться кем-нибудь вроде «титанов Возрождения», но в службах по трудоустройству даже графы такой не было. А путешествовать туда-сюда показалось вполне приемлемым. Еще было забавно, что я на этой линии — первая черная стюардесса, так сказать, «негресса для рекламы». — Последние слова она выговорила особенно четко, словно потешаясь над теми, кто их употребляет без кавычек. — А вы? Как вас-то угораздило стать преподавателем?

— Ну, закончил колледж, хотел устроиться «титаном Возрождения»…

— Достаточно. Давайте о чем-нибудь другом.

По ходу разговора он узнал, что она будет в Нью-Йорке на трехдневном «приколе», и очень обрадовался. Они вновь погрузились в спокойное и довольное молчание.

— Что смешного? — спросила она в ответ на его еле заметную улыбку.

— Ничего, — сказал он. — Я.

— Это синонимы?

— Я… — Он ласково улыбнулся ей. — До меня только что дошло, что с вами я не стараюсь быть умным. Обычно, я уделяю особое внимание тому, чтобы быть умным.

— А как же улица Обманщиков?

— Трепотня. Для пущего блеска. Но мне кажется, у меня нет особого желания ослепить своим блеском вас.

Она кивнула и выглянула в окно, всматриваясь в беспорядочные искорки света, вспыхивающие там, где дождь танцевал по лужам. Чуть погодя она сказала:

— Очень славно.

Он ее понял.

— Да, славно, только немножко обескураживает.

Она вновь кивнула. И они оба поняли, что и ее это несколько сбивает с толку.

Беседа шла довольно бессвязными скачками, и ее прихотливое течение привело их к теме жилищ. И Джонатан, оживившись, заговорил о своей обители. Полчаса он описывал ей все детали, очень стараясь, чтобы она могла все себе наглядно представить. Она внимательно слушала, показывая ему легкими движениями головы и глаз, что она понимает и разделяет его чувства. Когда он внезапно остановился, поняв, что говорил непрерывно и проявил невоспитанность, не дав ей ни слова вставить, она сказала:

— Это, наверное, замечательно — испытывать такие чувства к своему дому. И как спокойно!

— Спокойно?

— Дом не в состоянии испытывать ответные чувства, обременять вас ответной любовью. Вы меня понимаете?

Он ее понял прекрасно и от того, что она оказалась настолько душевно проницательной, испытал резкую боль в своей душе. Он вдруг поймал себя на мысли, что ему безумно хочется, чтобы они оба сейчас оказались у него в доме — просто сидели бы весь день и болтали. Так он ей и сказал.

— Звучит заманчиво. Только прямо сейчас никак нельзя. Это было бы нехорошо. Я подсадила вас в такси, мы вместе поужинали, а теперь вот мы потихоньку отправляемся к вам домой. Технически выражаясь, это очень сильно напоминает «баобсъем». Нам с вами так не пристало.

С этим он согласился.

— Мы могли бы заключить своего рода соглашение. Мне кажется, денек-другой мы способны воздержаться от того, чтобы лезть друг к другу в постель.

— Так ведь обманете же.

— Вполне возможно.

— А если не вы, так я.

— Очень рад это слышать.

Ресторан закрывался, и официант, обслуживающий их столик, уже неоднократно и очень вежливо подходил, предлагая всякие совершенно ненужные услуги. Джонатан дал слишком, пожалуй, щедрые чаевые, заплатив, скорее, за прекрасно проведенное время, нежели за отличное обслуживание, которого он вообще не заметил.

Они решили пешком прогуляться до ее отеля, благо, недалеко, и улицы после дождя были прохладны и безлюдны. Они шли не спеша, обмениваясь коротенькими разговорами и длинными паузами. Ее рука лежала у него на локте, и она привлекала его внимание к разным замеченным ею мелочам, легонько сжимая пальцы. Он отвечал ей, слегка напрягая мышцы.

Они оказались у ее отеля до неприятного быстро. В вестибюле они пожали друг другу руки, а потом она сказал:

— Ничего, если я приеду на электричке завтра утром? Вы можете встретить меня на станции, и мы посмотрим на эту вашу церковь.

— По-моему, это было бы просто… неплохо.

— Спокойной ночи, Джонатан.

— Спокойной ночи.

Он пошел на вокзал, примечая по пути, что город выглядит не таким уродливым, как обычно. Из-за дождя, наверное.

Он прошагал через всю свою громадную спальню на хорах, сосредоточив все внимание на чашке кофе, которую нес в руках. Тем не менее, часть кофе он все же пролил на блюдце. Чашка была большая, с двумя ручками, специально предназначенная для кофе с молоком. Несколько минут он стоял, облокотясь о перила, пил кофе большими глотками, которые прямо-таки воскрешали его, и глядел вниз, на просторный церковный неф, с гордостью и удовольствием. Там низкое утреннее солнце пробивало полумрак копьями разноцветного света. Умиротворение приходило к нему лишь тогда, когда дом, подобно броне, облекал его. В его мыслях смешалось приятное ожидание встречи с Джемаймой и смутное неприятное ощущение, оставленное тонами, в которых была выдержана его последняя встреча с Драконом.

Потом, спустившись в галерею, он собрался с силами и постарался-таки засесть за статью о Лотреке. Он набросал карандашом несколько пометок, потом грифель сломался. Значит, судьба. Так тому и быть. Он, конечно, мог бы корпеть и дальше, возделывая рыхлую, бездарную прозу — но только не в том случае, когда для этого требовалось очинить карандаш. Не его вина, что карандаш сломался.

На крышке стола лежал голубой конверт от Дракона, пухлый от двух сотен стодолларовых бумажек. Он взял конверт и осмотрелся в поисках надежного места, куда бы его положить. Для человека, который ради денег шел на такие крайние средства, у Джонатана начисто отсутствовали качества скупца.

Деньги сами по себе его не привлекали. Вещи, удобства, ценности — иное дело. При мысли, что уже завтра к полудню он станет владельцем картины Писсарро, написанной в пуантилистской манере, его распирало от восторга. Он окинул взором стены, прикидывая, куда повесить Писсарро, и тут взгляд его упал на Сезанна, которого выкрал для него в Будапеште Анри Бак — в подарок ко дню рожденья. На него нахлынули воспоминания об Анри — его удивительно своеобразный баскский юмор… Как они смеялись, когда описывали друг другу самые опасные случаи в их практике, когда чудом удавалось унести ноги… Едва стоящий на ногах пьяница в Арле, когда они устроили корриду, размахивая пиджаками и используя разъяренные проезжающие автомобили взамен быков. Вспомнил он и день смерти Анри, когда тот руками пытался удержать вываливающиеся кишки и при этом выдать какую-нибудь убойную шуточку под занавес… и не смог, не успел ничего придумать.