Мэт слушает, чем занимается найденыш: тот ходит по лестничной площадке, на которой сегодня они остановились. Осторожно ходит, словно чего-то ждет. Мэта не покидает плохое предчувствие.

Он напрягается, когда найденыш приближается и замирает перед ним. Помявшись немного, тот шмыгает носом, а потом пролезает в тепло тел. Обнимает Мэта. И вдруг заходится всхлипами. Мэт не двигается, но позволяет.

Это память. Плохая спутница… Память знает, как было «до», и «после» с ней становится невыносимым. Она приносит только боль, боль как расплату за разум. Но слезы высыхают. Остается голод и желание выжить.

XV

Ближе к утру Мэт касается найденыша рукой — как части своей стаи, замирает пальцами на его волосах.

Может, она оставила его на замену. Может, она чувствовала, что время пришло… Мэт принимает эту версию легче, чем мысль о том, что она спасла найденыша из… доброты? Волк и человечность? Человечность и волк… Абсурд. Может, тогда она совершила глупость из памяти о нем, Мэте? Он был таким же ребенком, она растила его наравне со своими щенками… Но Мэт не верит. Не верит, что дикий зверь спустя столько времени сохранил людям верность, однажды переступив их порог — в крови и без сил, в поисках помощи.

Нет. Хватит. Довольно. Память — плохая спутница.

Мэт встает первым, распутывая вокруг себя клубки раскаленных собачьих тел, поднимая их следом.

Надо идти.

XVI

Они движутся на восток. Перебежками. От укрытия к укрытию. Мэт уже не знает, куда держит путь. Знала Дора, и они ей верили. Что будет теперь?..

Теперь псы идут медленней, да и Мэт — не может собраться. Все спуталось и смешалось. Вылезли вопросы, которых лучше не задавать. Например, «куда» и «зачем». Порой кажется: навстречу Смерти. Она давно ждет их в гости, она гораздо гостеприимней жизни — и с каждым годом все больше…

XVII

Вечером мародеры опять поймали «туриста». Так Дед называл заблудших: досадный одиночка, который в городе решил искать еду, медикаменты, одежду… Из отчаявшихся. Отчаявшимся не везет. Везет мародерам.

Найденыш взвился: снова суета, снова шум. Он спрашивает так, словно ждет возражений:

— Мы же не можем помочь?..

Они не могут. Там, за поворотом, в конце улицы, пируют только те, кому везет.

Крики не стихают, крики умоляют: «Помогите!» — нервируют и без того нервного найденыша.

— Мы должны что-то сделать, пожалуйста!..

Мэт отворачивается.

— Если ты не пойдешь — я пойду один.

Приступ идиотизма?

И что он сделает? Что он сделает один? Подохнет за компанию?

Но он и правда — идет.

Мэту все равно. На такое он не подписывался. Дора решила, Доры больше нет.

Мэту все равно.

Мэт врет сам себе.

Да дьявол бы побрал их обоих — и Дору, и ее нового щенка!.. Мэт поднимается с места порывом, ловит в пути, разворачивает за плечо. Он повторяет то, чему его учил Дед, когда он был еще потерянным ребенком, повторяет точь-в-точь охрипшим, пропадающим, лающим голосом, таким голосом, который может быть только у того, кто разучился с ним жить:

— Послушай, мальчик, в темноте живет чудовище; чудовище кричит как человек: «Помогите!» — и всякий, кто идет на его зов, погибает.

Найденыш слабнет — тут же. Уверенность в нем гаснет.

— Говоришь?..

Мэт садится обратно.

Найденыш все еще пытается:

— Там не чудовище…

Но знать наверняка он не может, и старая история делает свое. Мэт знает, вспоминает: щенок руками закрывает уши. Мэт закрывал… Найденыш возвращается к стае и прячется под боком. Он снова плачет.

Это пройдет. Страх высушивает слезы, страх помогает выживать. Нет никакого толку от пустого геройства. Это говорил еще Дед. Мэт тоже таким был, пока того не встретил: во что-то верил, что-то защищал, отстаивал. Но Дед быстро вправил ему мозги и наказал: «Никогда не отходи от стаи». Мэт бы и от Деда не отошел, если бы старость того не сморила в опустевшем лесу, когда опали листья — и началась Осень Волчьей поры. Дед нашел их одичавшими и приручил. Он их и прогнал…

Он умирал и знал об этом. Все умирало. Стремительно, отравленное ядом. Все умирает. До сих пор… Без ответов. Без надежды.

Что знают люди? Ничего. Зато Дед знал, как продержаться еще день. Еще один. И это было единственным стоящем знанием. До сих пор лишь оно имеет значение.

Крики стихают — и воцаряется тишина.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный скорби. Мэт знает: она плачет по миру. По исчезнувшим и брошенным, по убитым и раненым. По загнанным, разорванным, растерзанным и съеденным.

Если бы у тишины был голос, это был бы голос, полный шипящего предостережения. Тишина боится и тревожится. Мэт ее слушает, потому что, когда подходит опасность, она уносит ноги первой — и появляется звук.

XVIII

Сет поймал птицу. На этот раз найденыш не возникал. Мэт слышал: куски лезли ему в горло с трудом, он давился ими, он сдерживал приступ рвоты. Но аппетит в нем проснулся: голод не терпит возражений.

Затем в нем проснулась тяга болтать. Дурное качество… Дурное.

— Ты застал Сытые годы? — спрашивает он. И подождав, но не дождавшись, спрашивает снова: — Как тебя зовут?

Мэт молчит.

— Тебя… вырастили эти звери?..

Мэт отворачивается.

— А ты совсем не видишь? — уже тише. И чуть слышно: — Что с тобой случилось?..

Слишком много вопросов.

Мэт закрывает найденышу рот рукой. Слушает тишину, уставившись незряче, сквозь. Тот напрягается. И теперь слушает тоже.

Все спокойно. Но, когда Мэт отпускает найденыша, тот замолкает. Смышленный…

И видит капканы…

Может, Дора не спятила, может, щенок — не обуза.

XIX

Мэт лежит, пытаясь вызвать свет силой мысли, пытаясь вызвать — сон. Но ему чудится лишь фантомная боль в глазах, нарывающая, загноившаяся. Волчья пора отняла у него многое — и мало что дала взамен…

А то, что дала… Он и оставленное устал защищать, устал сражаться, устал идти. Ему страшно снова обретать: он все время теряет.

А найденыш лежит среди псов — как часть стаи. И прижимается к Мэту — как свой. И жаль, жаль, что он уже почти — как свой. Но все-таки он, видно, чувствует: он свой не до конца. Тоска в нем пытается еще раз подать надломленный голос:

— Меня зовут Тоши.

Мэт молчит, закрыв глаза. И не может смириться — с вопросами, с памятью, с болью. Он против, против… Он на такое не подписывался… Но почему-то, помедлив, все-таки сдается:

— Мэт.

XX

Ветер переменился. Город кончается. Он чувствует… Они уже подошли к границе. Но мародеров… их стало больше. Мэт слышит голоса, Мэт чует костры. Здесь их логово!..

— Там нет выхода… — шепчет Тоши. — Даже если мы пройдем, нам не перелезть через колючую проволоку… Они нас поймают…

Мэт стискивает зубы. Стая не могла проделать такой путь напрасно, потерять Дору — напрасно. Чтобы передо́хнуть в каком-то городе. Он схоронил уже трех собак по дороге к нему и по нему. Сколько еще?..

— Насколько большая обычно стая — из гончих?

Не сейчас. Дурная привычка… Мешает думать.

— Твои звери, Мэт… они же адские гончие. Их боятся. Они держали в ужасе весь мир. С них начались вечные сумерки…

Вечные сумерки… Волчья пора. Дед говорил: их принимали за гривистых волков, разве что гладкошерстных, но они не были волками; гончие, как саранча, проходились по селам и городам, пожирая все живое, не оставляя даже костей. В газетах печатали один за другим заголовки: «пропали без вести», «пропали без вести», «пропали без вести»… Никто не знал, что привело их, когда листья стали опадать… Никто не знал, откуда они пришли…

Мэт никогда не видел, как, черт бы их побрал, выглядели гривистые волки, Дед никогда не говорил ему: «Эй, парень, твоя стая…» Но однажды, лишь однажды он спросил, как Тоши: «Как ты приручил их?..»

«Я говорил тебе, Стэн, я пристрелю твоих сатанинских псов».

Это не они…

— Их, наверное, штук двадцать, не меньше?..