Все вскочили, кроме папы, который все так же осуждающе передергивал головой.

Загуляев приподнялся на локте.

– А если не при детях? Имею право?

– Имеет право всякий, – ответил папа. – Но не мы.

– Не мы?

– Присягу помнишь? До последней капли крови она не нам принадлежит.

– Кому? – потребовал Загуляев.

С какой-то обреченной гордостью, вкладывая в ответ всю силу, папа повторил:

– Не нам. Осмыслил, Слава?

Смысл возник в глазах командира эскадрильи истребителей.

– Ну и… тогда с ней!

Он отпал, пошумел затылком в осколках, а потом смысл потух, и он закрыл глаза от света лампочки.

– Теперь ты поняла, почему я сервиз свой китайский не выставила? – Жена летчика поднялась. – Что ж, будем укладывать наших защитничков…

И стала стаскивать с распростертого тела хромовые сапоги.

Папа за убытием собеседника показал пальцем на Александра.

– Взять, к примеру, камикадзе…

– Пойдем, – поднялась мама. – Пора и честь знать.

– Пойдем, – согласился папа.

Но не смог встать со стула.

– Пусть посидит, – сказала жена Загуляева. – Давай сначала этого.

Вместе с мамой они взялись за тело.

– Чугунный…

– Ничего, – ответила мама. – Я их в сорок первом знаешь сколько перетаскала? А раненые еще хуже. Его тащишь, а он ведь так и норовит… – Они взвалили тело на раскладушку. – Агонизирует, а туда же!

– Мужик, он и есть мужик, – согласилась жена летчика. – Ну, теперь твоего.

Под дождем они тащили папу через двор. Иногда папа забывал переставлять ноги, и они, в сапогах, рыли грязь.

– А главное, – повторял папа, – ну все сознаю! Война так война… Не впервой! Верно я говорю?

Следом Александр, укрыв за пазухой, нес его фуражку.

Затемно он разбудил Александра. К нему вернулась способность ходить. И он ушел – поцеловав. Наводить порядок в Венгрии. Когда Александр в восьмом часу утра с ранцем за плечами вышел во двор, земля была вся облеплена лотерейными билетами Загуляева, затоптанными в грязь и мокнущими в лужах.

По длинной Скидельской улице, лязгая гусеницами по булыжнику, урча и воняя, на Запад шли танки. Не видно было, откуда они начинались и где кончались – сплошной рычащий поток. Колонна шла медленно, так что Александр обгонял один танк за другим, и так, пока не перешел дрожащий мост, где свернул налево, оставив рык брони за спиной, и постепенно мир снова озвучился, и дождь стал слышен – на кленовых листьях вдоль дороги, на старых каменных плитах и на канализационных крышках, на которых были вычеканены латинские буквы старого польского названия этого городка у наших новых западных границ.

КРУГ ЧТЕНИЯ

С книжкой и фонариком он отворял крышку, переступал в огромный, «колониальным» называемый чемодан – и затворялся.

Он много читал, Александр. Он – глотал. Он был книгочеем этой рекомендованной и утвержденной где-то Министерством просвещения литературы для младшего и среднего школьного возраста. Читая, он грезил. Книги были наполнены его сверстниками – мальчиками-мучениками, отроками-героями. Отождествляясь с ними, читатель Александр кричал во сне: «За Родину! Вперед!…»

Перед тем как заснуть – а он долго не засыпал, давая основания подозревать себя в глистах и рукоблудии, – Александр совершал все им прочитанные подвиги. Борясь с ненавистным ему царским самодержавием, он в декабре тысяча девятьсот пятого расклеивал прокламации. Он выбивал глаза жандармам – из рогатки, камнем, через разбитое чердачное окно. Забрасывал живых кошек на чердаки богатеям – чтоб хоть не съели, так перепортили висящие там окорока и колбасы. И бил сынков их, вываливая, чистеньких, в грязи. Стрелял из нагана, оброненного павшим рядом отцом-пролетарием, а после, отстрелявшись, с гордо поднятой головой принимал мученическую смерть под копытами казачьих лошадей: «Умираю, но верю: наше солнце взойдет!…»

Еще больше подвигов совершал он, Александр, во время Великой Октябрьской социалистической революции тысяча девятьсот семнадцатого года и, конечно, в вытекающую из нее Гражданскую войну. В одиночку он разрывал петлю на горле молодой Советской республики, которую душили разом все четырнадцать иностранных держав, не считая беляков. Но и доставались ему, одиночке, за это все муки вместе. Его запарывали насмерть плетьми и шомполами. Расстреливали. Вешали. Рубили на куски. Топили. Жгли. В глотку Александра, орущую: «Да здравствует Коммунизм!», вливали жидкий свинец, а потом, головой вперед, заталкивали в паровозную топку, как японцы Сергея Лазо, втолкав предварительно в рот его собственный – шашкой отрубленный – член, как в романе «Чапаев». Но он, Александр, воскресал и, разгромив Антанту, сбросив Врангеля в Черное море, а японцев – в Великий, или Тихий, океан, начинал погибать уже под злодейскими пулями кулацких обрезов, борясь за Коллективизацию, не щадил ни деда, ни дядю, ни отца, прятавшего зерно от голодающих Поволжья, и об руку с чекистами Дзержинского уничтожал не только их, но и всю контру сразу – опять-таки умирая от предательского удара в спину лишь для того, чтобы воскреснуть на постаменте алебастровым памятником Павлику Морозову, безмолвно салютующему от имени пионеров-ленинцев самой Вечности. А отсалютовав, он, Александр, вновь перевоплощался – уж белофинны к нам ползли в маскхалатах белых, а там уж – по плану «Барбаросса» – вторгались полчища гитлеровцев. Тут воспаленное воображение Александра, любящего книгу – источник знаний, размножало его на сотни мальчиков, геройствующих на фронтах, в своем тылу, а также вражьем, и так, что – дураку ясно, – не будь их, этих мальчиков разрозненных, но как Один принявших смерть с гордо поднятой над петлей головой, Красной Армии никогда бы не разгромить фашистскую гадину в ее собственном логове. Не будь его, Александра!

А кто, скажите на милость, с парашютом заброшенный к немцам в тыл, обливал бензином угол склада с боеприпасами, а потом, с отрезанными девичьими грудями, белокурую головку продевал в мерзлую петлю?

Кто, зарывшись от немцев в стог сена, не издавал ни звука, когда в плоть его вонзался ищущий вслепую немецкий штык? Кто бросал гранаты из засады, строчил из всех видов трофейного автоматического оружия, минировал железные дороги и столовые немецких летчиков, закрывал грудью амбразуру из пулеметного дзота, бросался, обвязанный связкой гранат, под «тигра» и направлял горящий краснозвездный «ястребок» на вражескую автоколонну?

Я, я, я…

«Вперед! За Сталина, за Родину!» – хриплым голосом комбата орал во сне Александр.

На воспаленный лоб ложилась мамина рука.

Рука отдергивалась.

Он полыхал.

Тридцать девять и девять.

…О блаженство болезни! Не отвлекаясь на прозу мирных будней советского народа, можно бить врага, и погибать, и воскресать с утра до ночи напролет. Он грезил, читая, а засыпая, бредил, но, выздоравливая и выходя во двор, подобен был искрящемуся бикфордову шнуру. Спеша навстречу долгожданному взрыву, извилинами мозга бежала искра.

Но где же враг? Где собственность врага?

О победившая моя страна, какая смертная тоска – ведь все твои враги капитулировали. Безоговорочно и окончательно… О серые будни мира… Нет, динамиту мне! Тринитротолуолу. А нет, так на худой конец сойдет и спичечная сера, их, спички, нужно обдирать об острые края стреляных гильз, подобранных на опустевшем стрельбище, и, терпеливо начиняя… Но где же, где же этот враг?

Как о друге лучшем, мечталось о нем Александру.

Он хотел быть взятым контуженным в плен. Хотел быть угнанным в нацистскую Германию. В Освенцим, в Бухенвальд. Но она, Германия, была уже разгромленной и даже наполовину братской… Где вы, нах Остен рвущиеся высокомоторизованные армии Фюрера, солдаты группы «Центр» и головорезы из дивизии СС «Мертвая голова»? Завывая по-волчьи, дует ветер над заснеженными местами былых баталий, оплакивая мерзлые кости врага над разобранными на дрова березовыми крестами.