Равиль дёрнул ноздрями, а Борис широко улыбнулся.

– Нельзя завязывать, потом регистрировать не смогут.

– О, Борис пошутил!

– Сергей, а что может быть? – спросил Ильяс. – Что значит – «по ситуации»? Ты думаешь – война? Теракт?

– Не знаю. Разберёмся. «По ситуации»: если увидите троих-четверых с оружием – стреляйте из засады, сначала в воздух, потом по ногам. С толпой не связывайтесь, машины к нам не пропускайте. Да, вот что. Пилы возьмите с собой, дорогу завалите парой деревьев. В одной паре старший – Ильяс, в другой – Равиль. Давайте, время дорого.

– Сергей, что ты панику поднимаешь? Что ты – на войну собрался?! – крикнул Армен. – Сейчас спасатели приедут, полиция, «Скорая», а мы здесь в партизанский отряд будем играть! Я не боюсь, я стрелять умею получше некоторых, но ты чепуху городишь! То есть именно ерунду!

– «Спасатели»… Всё это часов шесть назад случилось.

– Почему шесть? – наседал Армен. – Откуда ты можешь знать, а? Если знаешь, так скажи, зачем туман напускаешь, а?! По принципу «кто владеет информацией – владеет ситуацией»?!

– Хорош, Армен, хватит базарить, – дёрнул его за руку Равиль. – Надоели прогоны твои.

– Шесть часов, – продолжал Сергей, – потому что на ладонях, – он махнул рукой в сторону запруды, – уже началась мацерация кожи. Расслоение. «Руки прачки» называется. Ну и пятна Лярше. Света нет, мобильного сигнала нет. У кого телефон работает?

Все опять схватились за телефоны, хотя тыкали уже в них десяток раз.

– За шесть часов уже бы вся округа разрывалась. Где машины, где вертолёты?

– Так что же это, Сергей?

– Ничего хорошего. Давайте по командам. Аркадий, Алик, Николаич – встали, пошли. Перчатки по две пары возьмите с собой. Трупный яд, конечно, ещё не образовался, но бережёного бог бережёт – правда, Николаич?.. а стережёного конвой стережёт. Лариса, с девочками общий обед сообразите где-то к двум и дозорным что-нибудь соберите. Война войной, а обед по расписанию. Погнали.

Труднее всего было сделать первый шаг. Мертвецы упруго пружинили под ногами, как толстый мох.

Как кукушкин лён на Чмаровском болоте.

Казалось невозможным брать недавно живых людей за окоченевшие руки и ноги, стягивать, сбрасывать их с запруды, чтобы добраться до сцепленных сучьев и стволов.

Первые полчаса я всматривался в лица, как будто искал знакомых, да и на самом деле искал, потом перестал.

Сначала заставлял себя забыть про то, что ходишь по человеческим телам, стараясь только не наступить на лицо, женскую грудь или ребёнка. Спустя полчаса уже не думал про недавно ещё живых мужчин и женщин. Разум окаменел, какие-то участки сознания выключились, работали только руки и тело.

Сергей сказал, что женщины всплывают грудью вверх, а мужчины – спиной, но я такой закономерности не заметил. Хотя как они могли всплыть через несколько часов? А про светловолосую он сказал, что она уже мёртвая в воду попала – значит, и все остальные тоже?

Богомолов работал спокойно. Я ожидал от него шептания молитв и крестных знамений, но он деловито растаскивал тела, обрезал сучья, хитро зачаливал стропы.

– Узел «двойной удав», – объяснил он, подводя трос под ствол. – Кора мокрая, скользкая, чтоб не соскочил.

Первый дуб вытащили на удивление быстро. Аркадий махнул рукой, и огромный ствол вздрогнул, хрустнул и поплыл в воздухе, медленно поворачиваясь и роняя с сучьев мертвецов.

Тела шлёпались на землю, как тюки мокрого белья.

– Теперь сложнее будет, – сказал Николаич. – Запруда ниже стала, вода переливает. Как бы нырять не пришлось.

– Да.

– Раков будет много, – сказал Серёга, – а кому их продавать? Да и хер продашь таких раков. Николаич, ничего, что я тебя сюда вытащил? Ты ж видел – Ильяс весь бледный на берегу стоял, чуть не блеванул, не хотел я давить. Да и Вадим тоже за сердце схватился, вырвало его на обратной дороге.

– Да что ж? Мёртвые – они мёртвые и есть, каждому – свой срок. Отец Наш – виноградарь. Всякую отрасль, что не приносит плод, Он отрезает, и всякую, что приносит плод, очищает, чтобы больше принесла плоду.

Сергей помолчал и внимательно посмотрел на Богомолова.

– «Отрасль отрезает», говоришь? Ты так потихоньку-потихоньку истинно верующим меня сделаешь.

Николаич улыбнулся и промолчал.

Со вторым дубом мы действительно намучились. Он был больше всех – два ствола срослись вместе – и рухнул наискосок. Кусок корневого гнезда остался на берегу, крепко удерживая дерево в земле.

Вода, как и сказал Николаич, стала переливать через уменьшившуюся запруду; поспешающие по течению мертвецы толкали нас в руки, в ноги, в пояс. Сергей несколько раз нырял, чтобы продёрнуть трос понизу, пришлось даже звать на помощь Аркадия.

– Конечно, татары нежные, а армяне чувствительные. Их жалеешь, давай опять на евреях выезжать, – ворчал Аркадий на втором перекуре. – Правильно говорят: «Где татарин прошёл – еврей плачет».

– Не плачьте, сердце раня, – травил его Сергей. – В следующий раз, когда живые голые девки приплывут – вдвоём пойдём, никого не возьмём с собой.

– Дождёшься от тебя. Ты тогда меня в лес с дробовиком отправишь, знаю я тебя. Я всё думаю – где крановщик-то?

– В этом-то всё и дело, – непонятно сказал Сергей. – Ну что – погнали последнее? Последний дуб – он трудный самый.

– Погнали. Слушай, а снаряд в корнях – откуда? Здесь же войны не было, не с гражданской же?

Мы все перепугались, когда второй дуб закачался на тросах и из земляной гущи корней выскочил тускло-жёлтый, как жёлудь, снаряд. «Ложись!» – крикнул Сергей, мы бросились на землю, но всё обошлось.

– Так вы меня слушаете, – усмехнулся Сергей. – «Знай и люби родной край». Рассказывал же: здесь танковый полигон был во время войны. Танковые части сколачивали – и на станцию Костерёво, в эшелон. Колонна «Московский колхозник» здесь формировалась. Снаряд остался, в землю ушёл, а в земле даже камни туда-сюда ходят. Корнями вытащило.

– Да, вспомнил. Но снаряд надо взорвать сразу, не дай бог что.

– Закирзяновым отдадим, они оружие любят. Я ведь знал, что у них карабины есть. Они думают – далеко в лесу охотятся, их не слышно, потом оружие спрячут и всё чисто. А порохом-то пахнет от них. Но молодцы, что сами сказали.

Мне тоже нравились братья. Отдельно за то, что никогда при нас не переходили на татарский. Скверная нацпривычка – выключиться вдруг из разговора и бормотать на своём, Кавказ так любит.

А ты как баран стоишь, глазами лупаешь; о чём бы там они ни горготали, всегда кажется, что тебя парафинят.

– Как хочешь, Серёг, но стрёмные они, – сказал Аркадий. – И самое главное, со Спирькой заодно – вот что непонятно. Особенно младший. Хорёк. Мы с Борисом свиней кололи, Равилька подвалил, глаза аж горят: «Давайте я с вами». Херасе, доброволец – свиней разделывать! Живодёр. Я ему в шутку говорю, татарам не положено, мол, а он уставился, глаза как бритвы. Чуть в торец ему не выписал для профилактики.

Я вспомнил нехороший косой взгляд Равиля на брата. Но уж очень нагнетает Аркадий.

– Аркаш, а тебе ж тоже свиней резать нельзя. Ни есть, ни резать. Некошерно, – напомнил я.

Дразнить с Серёгой Аркадия мы привыкли со школы. Он, вспыльчивый до безумия, почему-то охотно нам подыгрывал. В память о детстве, наверное.

– Некошерно – это если ветчину со свиным молоком, – отбил Аркадий. – Не жарь поросёнка в молоке матери его.

Загудела рында, мы стали быстро одеваться, и папа сказал:

– Ну вот и исполнилось. Пропал мир греха.

И я почему-то сразу ему поверила. Сколько лет слушали от папы Откровение апостола Иоанна, вдоль и поперёк.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет… И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же и неверных, и псов, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь – в озере, горящем огнём и серою».