Родители Эльзы эмигрировали с Украины в начале 20-х годов. Потомки этих эмигрантов часто не без причины называли себя русскими, и некоторые из них даже пытались учить русский язык. К таким относилась и Эльза Фингер. Так получилось, что большинство моих подруг было еврейками, существовало (думаю) обоюдное притяжение противоположных типов. Килликки, например, сказала, что я вылитый варвар. На самом деле, если рассуждать о русском типе, то все мои родственники и знакомые были очень разные. Среди них попадались и темнокожие и кудрявые, типа итальянцев и турок, типичные белёсые скандинавы с рыбьими рожами и рыжей шерстью на шее, или, с понтом, славяне, и, наконец, полные азиаты с рысьим разрезом глаз и потомственными русскими фамилиями. Трудно понять, что представляет собой народ, расселившийся по гигантской территории, лишённой непреодолимых гор. Против кровосмешения, по крайней мере, он уж точно застрахован.
Не прекращая пиздеть, я подошёл к унитазу и, глядя в окошко в стене, расстегнул штаны. Всё получалось очень стильно. Я расстегнул ширинку, немного путаясь в пуговицах и стараясь не волноваться. Не волноваться не удавалось, я очковал, как глобус перед парашютным прыжком. Мочевой пузырь готов был лопнуть, давил на ремень, а трубопровод заткнулся, типа, перед визитом сантехника.
Чтобы сбить волнение, я постарался отвлечься и пригляделся к тому, что было в окне, поменять фокус внимания. Окно выходило на дворик, узкий обычный дворик, в который никогда не попадают солнечные лучи. Дома в Париже строились кольцами. С улицы (раз!) входишь в лицевой дом и, минув прихожую, оказываешься в первом дворике. Он, всё равно нижнее бельё с кружевами карнизов (прозвучит ещё какая-нибудь труба, и потягивает мусорным баком). Второй дом, кстати, частенько скромно отличается от первого по архитектуре. Дальше бывает ещё двор или сад, даже особняк, окружённый деревьями, который принадлежит одному счастливцу или разделён на два-три апартамента.
Я видел те же оцинкованные крыши и окна мансард, в которых некогда ютилась прислуга, а теперь селятся, главным образом, студенты и перебивается брат наш, эмигрант. По водосточной трубе шёл хромой тучный голубь. Он цокал культяпками и мерзко ворковал. Ничего, короче, аварийного. Однако волнение не проходило. Я старался забыть обо всём, но голова была законсервирована одним и напряжённо торчала, как член висельника.
– Почему у них такие ноги (пробормотал я в никуда)?
Поворачиваясь к Эльзе спиной, я вынул из трусов то, что принято вынимать в таких случаях. Какой-то уд был унизительно утлый, сморщенный и непритязательный, совсем чужой. Фу ты (думаю), какая гадость! Не хуй, а хуйня. И висит-то плохо!
– Это мутанты (непривычным голосом сказала Эльза, не понятно, как она всё поняла).
– Мутанты (спрашиваю, забыв, о чём речь)?
Есть страшные слова, одно из них слово <мутанты>. Я давно, впрочем, взял на заметку то обстоятельство, что пенис, это что-то вроде эукариотического организма, сочетающего в себе признаки растений и животных (его следовало бы изучать микологией). Как экзотический фрукт, он отличается от остальных членов своей необычностью. Не надо быть патологоанатомом, чтобы это заметить. Этот фунгус, с понтом, сам по себе, болтается (мол, клал я на всё!), принципиально другого цвета, то висит, а то дыбится, вылезая из кожи. Мутант, блядь. Яйца эти нелепые, всё поросло волосами, хуй знает что, Хиросима и Нагасаки. Я немного встряхнул его пальцами, чтобы он ожил чуть-чуть.
– Кровосмесительные связи (тихо сказала Эльза).
А женщине нравится (продолжал я раскладывать мысли), и член её возбуждает (бабы – извращенки, это нормально!). Мне, правда, динамили, что на всех почти баб он в первый раз производит отталкивающее впечатление. Но на смену первому впечатлению быстро приходит второе. И, желательно, третье.
– Что? (Я обернулся.)
Эльза лежала в прежнем положении, закрыв глаза. Я даже не понял, сказала ли она на самом деле, или мне всё это только послышалось.
– Включи кран (говорит), поможет.
– При посторонних не получается.
– А ты представь себе, что я не посторонняя.
– Ты не (говорю), ты – не посторонняя, но всё равно.
– Может, в раковину проще, она тебе как раз по росту.
Не открывая глаз, Эльза улыбнулась, наполняя ноздри воздухом. Я понял, что дело приняло необратимый оборот. Загораживаясь, как нимфа ладонью, я повернулся к Эльзе лицом. Она лежала в прежнем положении, не прекращая потихонечку перебирать пальцами, потом согнула одну ногу в колене. Не прислонила колено к борту ванны, а, наоборот, придавила кисть ляжкой. Вода, несколько искажая формы, придавала им живописность. Под водой тело Эльзы казалось особенно ощутимым. В животе у меня жестоко напружилось, пришлось наклониться вперёд.
– Обожаю, когда на меня смотрят (её голос, высыхая на протяжении всей фразы, как крылья бабочки, на последнем слоге, наконец, порхнул и взлетел).
Она скользнула по груди ладонью, цепляя соски острыми пальцами, как струны. Я понял, откуда, применительно к женской груди, появилось слово литавры. Вот в чём дело (думаю!), так-так, интересно! Видок у меня был ещё тот, идиотский, поза выражала невольную почтительность. Возможно, что благородные фигуры стариков вызваны просто проблемой простаты.
Чудно (думаю), мальчишкой я, когда мог, подглядывал за женщинами. В пляжных кабинках – на юге, там всегда были дырочки (кто-то же проделывал их), летом в лесу смотрел, как женщины, переодеваются, зайдя за кусты, или присаживаются за дерево, потом оттуда, набирая иголки, пенясь и закручиваясь, натекает между корнями тёмная лужа. Раз зимой (было уже темно, темнеет-то быстро) я залез на крышу Центрального бассейна и, свешиваясь вниз, пытался заглянуть в окно раздевали, но ничего не вышло (карниз был слишком широк). Или днём, прогуливая уроки, я кое-когда топтался на площадке напротив музея и, с понтом, любуясь столицей, заглядывал в окошки женских раздевалок того же бассейна (мы жили совсем рядом). Зимой из окон валил пар и, время от времени, в прямоугольных отверстиях на мгновение возникали женщины, проходящие из душевой в раздевалку и обратно. Возбуждающее зрелище оставляло по себе целый шлейф ярких воспоминаний, склеенных из мелькнувших ног, голых грудей и нагих бёдер. Расчленёнки было достаточно, чтобы монтировать полноценные образы и сочинять сценарии, достойные полнометражных цветных картин. Они буквально кормили моё подростковое воображение и, как вкусовые приправы к пище, улучшали не только качество и аромат жизни, но и её калорийность. Только, в отличие от рассказа, где одно слово следует за другим, подобные реминисценции возникали в голове, как вспышка магния – разом.
Рассматривая Эльзу, как в музее, я сказал ей об этом. Я сказал об этом Эльзе и подумал, что это нелепая дурацкая ситуация. Вернусь я домой, в мозги полезут красочные фантазии, я стану вертеть про себя Эльзино тело и переворачивать его во все стороны, просить или заставлять в воображении своём поступать так или сяк. А сейчас, кукуя напротив голой бабы с раздвинутыми лыжами, я ни хера не пойму, мне дико хочется выстрелить в космос или провалиться сквозь землю, и там, где-нибудь в преисподней встать в уголок, встать вот так, перископы задраить и, ратифицировав договоры, вздохнуть с облегчением.
– Наверное, нет ни одной бабы (сказала Эльза, как ни в чём не бывало, и открыла глаза), которой бы было неприятно оттого, что за ней подглядывает мальчик.
Подняв руку, она крутнула стальной кран, торчащий в стене. Тонкая струйка, свиваясь, раскололась о поверхность воды и зажурчала.
– Закрой глаза (прочитав мои мысли, сказала Эльза).
Я закрыл глаза. Я закрыл глаза и немедленно ощутил жестокий прилив животного возбуждения. Мочевой пузырь продолжал, гнида, давить, нагнетая пьянящее чувство, но член, стремительно наполняясь кровью, стал напрягаться. Привинчиваясь к неизвестности крепнущим болтом, я осознал себя лучше и уверенней. Помочиться надежды не оставалось, но я больше и не испытывал в этом сиюминутной нужды. Конец мой твердел и, тыкаясь в воздух, как слепой кутёнок, вытягивался сперва в сторону, а потом вверх. Наконец, он упёрся в пупок, как лук Робин Гуда. Он, точно, чем-то походил на лесного разбойника, выглядывающего из кустов. Даже капюшон его соответствовал имени персонажа [17].
