– Нужна баба (сказал Шина).

Я прикинулся удивлённым. Учитывая аппетит Шины, в этой сводке от советского информбюро не было ничего удивительного. Баб ему никогда не хватало. Не хватало не только баб, но и того количества женского материала, который имеется в наличие у одной женщины, так что Шина предпочитал, чтобы особей женского пола было сразу несколько.

– На худой конец две.

Так что я ждал весточки с Белорусского фронта.

– У тебя же (говорю) жена.

– Жена – не баба. Причём здесь жена? Мне надо ебаться, фирштейн? Не совокупляться, не трахаться (вот тоже мудак пустил глупое слово!), мне надо ебаться. Е-бать-ся! Три месяца после свадьбы ещё куда ни шло, поёбывал, конечно (entre les repas [12]) девчонок в родном городе, но дальше я не могу. Катя в переборе уже беременная, залетела, дура, с пол-оборота.

– Она (говорю) – не дура (мне хотелось его позлить; я знал Катю, она тоже была моей одноклассницей, мы даже тюрились вместе в начальной школе, и после тоже случались пересечения). Ты дурак. Она поступает, как надо. Она – Ж, у неё свои законы.

– Ты знаешь Катерину! Раньше она кипела, в обморок падала, кровь ей била в нужное место, а теперь скучно стало жарить яичницу с одной и той же сосиской. Теперь она мух считает и думает, что раздвинуть – достаточно. Нет, милая, не достаточно. Не достаточно!

– Твоё дело (говорю) разнообразить подпольную жизнь.

– Чиво? (Шина смял физиономию).

Оценив фигуру, скрюченную в престарелом дафе, как анчоус в консервной банке (коленки торчали, упираясь в подбородок), я обоссался от смеха.

– Сам женись и разнообразь, мудило (хмурится, но несёт). Разве я хотел этого? Брак – пережиток. Мужчина в браке деградирует и, наконец, превращается глистоеда. Часть жизни, заменённая протезом, чахнет и отмирает. Катя великолепно понимает, в чём дело! И все понимают. Мы оба – жертвы системы, вот и всё. И вообще, заткни жопу, дай подышать! Чего там, баклан, разнообразить! Охуел? Я тебе сто раз говорил, ты меня знаешь! Разнообразить нужно не секс, а сексуальных партнёров. Я не понимаю секса с одним человеком, это лишено всякого смысла. Это то же самое, что есть одну и ту же пищу, отрыгивать её и жрать заново. Если уж хотеть, то хотеть всех. Или никого не хотеть. Остальное лицемерие и ханжество. Я иначе не понимаю. Виноват!

– Дрочи! Никому не сравняться с воображением!

– Сам дрочи! У тебя получается. А я поменял руки друга на вбитый крюк, люблю, чтобы это делали другие. Я – эксплуататор. Я – хищник!

– Хищник, это который за хищение судим?

– Заткнись!

– Тут тебе не Москва!

– Заметил! Жизнь прекрасна в её разнообразии. Я полгода в Париже, а уж готов застрелиться. Мне баба нужна, андерстэнд? Новая баба, и не одна! Пизда новая, свежая жопа. Горю! Не умею нюхать один и тот же цветок, он знает об этом и вянет.

– Какая тебе ещё (говорю) баба!

– Во какая! Тут сиськи налеплены одна подле другой, с сосцами. Желательно, четвёртый размер. Здесь ноги, понимаешь меня, нога, а рядом другая, ляжки тесно сжимаются в ложесна, чтоб их разломить. Тут жопа. Круглая-круглая, состоящая из двух приблизительно равных половинок. А посередине отверстие. И тут тоже щель, выполняющая роль не только защиты толстой мышечной трубки от попадания в неё микробов, но и гостеприимно приветствующая проникновение во влагалище инородных тел, в виде, например, моего мужского копулятивного органа, названного злопыхателями (или злопихателями вроде меня) просто хуем. У меня (ты же знаешь) три пятки, одна из них ахулесова.

Шина сжал себе между ногами в кулак. Я чуял, что рано или поздно он подсунет мне эту беседу. У него все тары-бары, в любом случае, сводились к туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Без баб бы Шина быстро погиб. Тут у него, точно, находилось, если не слабое, то, во всяком случае, уязвимое место.

– Вези к блядям!

Оживившись, он стал размахивать руками, заполняя их пируэтами тесное пространство автомобиля.

– Где? Где? Где! Где потаскухи, шалавы, шлюхи, путаны? Всякие чтобы, Кадли, всякие. Одноногие, бля, чтоб кривые и толстожопые, сисястые и пузастые, с пиздой до земли, пылающие бешенством матки. Где весталки и треугольные дырки, ароматизированные моими восторгами? Где Франция Злоебучая?

– Там же, где и Ней, князь Московский!

– А Мопассан? Сад с огородами? Генри Миллер? Золя былого тления где? Бульвар Клиши? Подавай дяде Ване парижского вонючего жижева! Будем срать и ебаться, пердеть и ругаться, будем жизнью своей наслаждаться! Вези, возница, к раблезьянцам сало резать и в бубен бить, а потом в ресторан, и покушаем.

Шина был в духе, в своём духе. Он закидывал назад чёлку, сверкал и щёлкал клыками, взгляд его искрился и хохотал. Иногда мне казалось, что ему может проститься всё, и это жутко несправедливо. Несправедливо, но на ней, на этой несправедливости зиждется мир. Без таких людей он, тем не менее, был бы серым и скучным.

– Ты вообще ничего (говорю), Шина, в бабах не вяжешь. Тебе просто дырка нужна. Шина, блядь, тебе нужна дырка в жопе, зачем тебе сама женщина? Хлопоты только, только одни неприятности.

– Золотые слова! Неприятности нам не нужны. Именно – дырка! А лучше бы, дырочка. Дырка – бездонная, в ней найти смысла нельзя, а дырочка – тесная. Такая горячая и заводная. С разрезом и с лепестком. А вокруг неё женщина. Сейчас такая, завтра – сякая, разные женщины. Сиси такие тут гордо торчат, а здесь повисают, одна тут, а другая – вот там. Очаровательные эти выпуклости, замаскированные отталкивающим словом бюстгальтер под неприступные бастионы. Надеть бабу на дырочку, как перчатку, а потом поменять. И по новой. Концерт чувств и оргазм зрения!

– Всё одно, дырка!

– Нет, почему же, дырок в бабе должно быть стандартное множество, я не люблю уродцев. Хотя в уродцах и кроются пазлы, загадки. Можно и их. В умеренном количестве. Палочку бросил – ребус решил. Не искривив – не исправишь. Кто это сказал? Иван Кириллович Я.

– Шина!

– Я давно уж не шина. Я уже колесо. Я – Сансара.

#10/1

SIDA. Des espoirs dangereux. En France, près de dix nouveaux cas sont déclarés chaque semaine. Le rythme d’extension de maladie est seulement quelque peu ralenti (Figaro, 1 avril 1989) [22]

На втором курсе (в целях карьеры) Шина вступил в коммунистическую партию. Я протянул ему руку помощи, чтобы написать заявления (это был особый жанр фантастической литературы). Думаю, с той же целью он, при случае, мог бы на любого из нас стукануть. Но, на самом деле, всем (особенно Шине) было по барабану, что мы думаем, делаем и говорим (стучи – не стучи). Я бы и сам на себя стукнул, если б был в этом какой толк. Нашей руководящей и направляющей силой было распиздяйство. Только придурки гнали волну и, накрывшись с головой одеялом, засоряли уши глушилками, так что утром, по типичному блеску в глазах любой на вскидку бекас мог вычислить диссидента.

Инакомыслие в нашем кругу считалось убогостью не от перебздона, по убеждениям или тупоумию, как у предыдущего поколения, а по причине обыкновенного гонора. Нам предупреждали, но мы не слушались. Нас пугали, но мы не боялись. Мы были слишком начитаны, распущены и самоуверенны, чтобы нас можно было зомбировать, а опускаться до того, чтобы выяснять, кто прав, а кто виноват, мы считали ниже своего достоинства (пусть, дескать, этим занимаются младшие научные сотрудники и студенты дорожного института). Как и наши орденоносные отцы, мы знали про лагеря и психушки, галоперидол, инсулин и перекрёстный допрос, читали Солженицына и других правозащитников (я, лично, предпочитал Хармса), но эротическое чувство истории вожделеет жертвы, вот что каждый из нас тоже усвоил с детства. А пока жертвами были не мы, предпочтительнее было one, two, three, four, can I have a little more [23] и, приколов на лацкан итальянского пиджака комсомольский значок, пасти голодных гусей стадом. Уздечку нам рвать необходимости не было, так как мы были циркумцизированы при рождении, и что бы с нами ни случалось, только приобретали. Что ни говори, мы были избранными, и не были виноваты в том, что судьба сунула нас в господствующий класс первой пролетарской империей, где девиз <мир – хижинам, война – дворцам> уже не был актуальным. Ведь трудно отказаться от привычного, тем более, что ни Шекспира, ни Гёте никто не запрещал, а книги приносили на дом. Были, впрочем, и имяреки, которые изрекали, говоря, будто в СССР запретили самого Господа Бога. Воздевали пальцы и изрекали. С богами же в России, увы, всегда всё было в ажуре, личность отсутствовала, поэтому её так легко было подменить её культом.