— Да.
— Один?
— Напарник поехал домой. У нас как раз закончилась смена. Я решил прогуляться.
Прогуляться… Время от времени ночами Дженсен ходил прогуляться. Он и сегодня тоже хотел. Джаред вдавил кулаки в глаза с такой силой, что перед взглядом запорхали чёрные бабочки.
— Когда ты меня сюда привёз, ты… собирался меня убить?
Дженсен молчал так долго, что Джаред едва не сточил в крошку судорожно стиснутые зубы.
— Не знаю, — сказал наконец Дженсен, и Джаред разжал челюсти.
Он убрал руки от глаз и поднял голову. Дженсен стоял перед ним, ссутулившись, поникнув головой на грудь. Не ближе и не дальше, чем когда Джаред сел перед ним на пол.
Джаред шатко поднялся, качнувшись. Дженсен чуть заметно вздрогнул, но не сделал попытки его поддержать.
— Мне… — Джаред прочистил горло. — Мне надо подумать.
Молчание.
— Я не… не буду пока что забирать… вещи. Просто посплю на диване сегодня… хорошо?
Снова молчание и тяжёлый, внимательный взгляд. Разум Джареда, окончательно сорвав голос, теперь уже только шептал: «Беги, беги» — но знал, что его мольба останется без ответа. Что-то другое, какое-то чувство, которого Джаред не понимал, заглушало шепот, делало его несущественным.
— И пожалуйста, никуда не уходи сегодня вечером. Ладно? Пожалуйста, — сказал Джаред умоляюще, и Дженсен, моргнув, неуверенно кивнул.
Остаток дня прошёл в полном молчании и в отчуждении. Дженсен ушёл в спальню — должно быть, к своим макетам, — а Джаред просто сидел за столом перед чашкой холодного кофе и пытался думать. Вечером Дженсен вышел, дал ему свежее постельное бельё и опять ушёл в спальню. Джаред постелил себе, выключил свет и лёг, чувствуя себя собакой, вытянувшейся на пороге, который она должна сторожить. По крайней мере, пока он здесь и не спит, Дженсен не сможет выйти и… снова причинить кому-нибудь вред. В сущности, это было так дико — если бы Джаред не видел собственными глазами ту жуткую сцену у мусорных баков, он бы в жизни не поверил, что Дженсен может кого-то ранить. Он никогда не был с Джаредом грубым; никогда. Даже во время самого жёсткого секса он ни разу не переходил предел, за которым мучительное наслаждение превращалось в настоящую боль — он словно нутром, кожей, каждой клеткой тела чувствовал тело Джареда, чувствовал, где находится его грань, и умудрялся, подходя к ней вплотную, не заступать за неё. Именно потому с ним и было так здорово: это балансирование на грани между дозволенным и недопустимым, правильным и неправильным, рассудочным и безумным. В постели с Джаредом Дженсен держался на этой грани. Так почему же…
Джаред сел в постели. Ну-ка, напрягись. Отбрось животный ужас и отвращение перед существом, убивающим себе подобных; думай о Дженсене как о Дженсене — не о чокнутом маньяке, а о парне, с которым ты живёшь уже восемь недель. Сделал ли этот парень хотя бы раз что-нибудь, что пробудило в тебе чувство опасности? Ёкнуло ли что-то хоть раз, когда он прикасался к тебе, гладил тебя, обнимал рукой твою шею? Несмотря на все его странности, мелькнула ли у тебя хотя бы раз мысль, что с ним что-то не так, что от него надо держаться подальше…
Нет. Нет, нет и нет. Конечно, в Джареде не ёкнуло и в тот роковой вечер в гей-клубе, когда он беспечно вышел на улицу с Веснушкой — чужим, незнакомым мужчиной, который мог отсосать ему, а мог ограбить, изнасиловать и убить. Чувство самосохранения никогда не было отличительной чертой Джареда Падалеки. Но то ведь совсем другое. Веснушка был просто ещё одним из бесконечной череды безликих парней, очередным кусочком аляповатой мозаики под названием «колледж-трах-наркота», составлявшей всю жизнь Джареда до встречи с Дженсеном. А с Дженсеном было иначе. С ним было действительно хорошо, тепло, безопасно. Он сказал, что не знает, хотел или нет сделать Джареду что-то плохое в ту ночь. Но Джаред знал — знал ответ лучше, чем сам Дженсен. И ответ этот был: нет, Дженсен не мог причинить ему вред. Если бы он стал уверять Джареда в обратном, вот тут бы, наверное, разум Джареда всё-таки пересилил — потому что когда мясник в забрызганном кровью фартуке доказывает тебе преимущества вегетарианства, только полный кретин не поймёт, что ему вешают лапшу на уши. Но Дженсен не уверял Джареда, будто не представляет для него никакой опасности. Наоборот. Он не хотел, чтобы Джаред был с ним; он пытался выставить его вон, настолько, насколько умел; он пытался не впускать Джареда в свою жизнь, в свой мир — даже таким нелепым, наивным способом, как скрывая от него место своей работы. Он не раз повторял, что у них с Джаредом ничего не выйдет. Он всё делал, чтобы Джаред ушёл — всё, кроме того, чтобы прогнать его самому.
Потому что он просто не мог прогнать Джареда — так же, как и Джаред не мог уйти.
Дженсен помог ему, когда он остался в целом мире один, без дома, без денег, без друзей и без желания жить. Дженсен не бросил его в беде. Так разве может теперь Джаред, разве имеет право бросить в беде Дженсена? Пусть даже беда Дженсена — это сам Дженсен.
С этой мыслью решение оформилось окончательно. Джаред поднялся с дивана и тихо, как в самую первую ночь, прошёл через комнату в спальню. Дженсен лежал на своей половине кровати и не спал, напряжённо глядя на дверь. Когда Джаред открыл её и шагнул внутрь, Дженсен беззвучно выдохнул, но не двинулся с места. Джаред подошёл к кровати и забрался к Дженсену под одеяло, осторожно обвив рукой его пояс и вжимаясь всем телом ему в бок. Ноги у него были как ледышки, и он зябко потёрся ими об ноги Дженсена, такие же холодные, как его собственные. Дженсен с минуту лежал неподвижно, потом чуть-чуть пошевелился, обмякая, и неуверенно накрыл ладонью его плечо. Мне не страшно, думал Джаред, закрыв глаза и прижимаясь губами к коже Дженсена прямо над его быстро и тяжело колотящимся сердцем. Мне не страшно. Не страшно. Нет.
Утром он проснулся первым и приготовил яичницу с беконом — болтушку, обжаренную с двух сторон, так, как Дженсен любил. Услышав скрип двери и шаги за спиной, он обернулся и слегка улыбнулся через плечо — не слишком сияюще, чтобы от этого не отдавало фальшью, но так, чтобы Дженсен заметил. За завтраком он несколько раз подливал Дженсену кофе, спрашивая, не добавить ли ещё сахару или сливок. Дженсен смотрел на него запавшими глазами в тёмных ободках синяков. Кажется, он не мог поверить, что Джаред остался.
— Интересно, уволили ли меня с работы, — задумчиво проговорил Джаред, когда в его голове вдруг всплыла мысль о брошенном снаружи велосипеде. — Я вчера сбежал оттуда, и сегодня уже опоздал… Позвонить, что ли, чтобы напрасно не ехать.
— Джаред…
Голос Дженсена звучал так слабо, словно он был тяжело болен. Джаред поднял глаза.
— Ты… ты, наверно, не понял… я не могу. Тебе на самом деле лучше уйти.
— А тебе лучше заткнуться и пить свой грёбаный кофе, — прорычал Джаред, и Дженсен заткнулся, и допил. Потом он пошёл в душ и пробыл там минут тридцать, а когда вышел и стал одевать свою полицейскую форму, Джаред подошёл и вынул галстук из его неуклюже заплетающихся пальцев.
— Дай сюда, — сказал он, загибая петлю. — Я как-то раз спал с мужиком, баллотировавшимся в сенат. Он научил меня завязывать галстук, его это заводило.
Он говорил о сексе, как о чём-то совершенно будничном — так, как перед тем говорил о работе. Они ещё не касались друг друга так и не целовались с тех пор, как… словом, давно; и ни один из них не сделал сейчас такой попытки, потому что оба чувствовали её неуместность. Они молча стояли посреди гостиной рядом, почти соприкасаясь бёдрами, пока Джаред неторопливо и аккуратно повязывал Дженсену галстук. Дженсен стоял с опущенной головой, ожидая, пока он закончит. Джаред осмотрел свою работу, поправил узел и вдруг почувствовал почти неудержимое желание поцеловать Дженсена в уголок рта, потрогать языком его мягкие, чуть подрагивающие губы.
Но это желание казалось неправильным, почти преступным после всего случившегося, и Джаред, подавив его, отступил назад.
