— Нет, не очень.

Дженсен откинулся на спинку сидения, повернувшись в Джареду и глядя на него, что-то бормочущего и пытающегося успокоить их сына. Это было так странно. Мир, который они знали, остался наверху — огромный и тяжёлый, мир, который давил на них, гнул их, ломал их, пытаясь искорёжить и подмять под себя. Но они вырвались. Они упали ниже самого дна, в такую глубину, о которой даже не подозревали. И отсюда был теперь только один путь — наверх. Не в блестящие хромом и оргстеклом апартаменты верхних уровней, а ещё выше, на какую-то новую грань сознания, отношений, ценностей, которой не было раньше, которая стала возможной только благодаря им самим. Дженсен страшно устал, он был измучен, измотан, ему казалось, что с тех пор, как он вырвался из своего дома, прошёл целый год, хотя это было всего несколько часов назад. Всё осталось позади — дом, отец, Мэлвин, Генри, Центр Размножения и Заповедник, ад и рай — всё это больше не имело никакого смысла. Дженсен вдруг понял, что Заповедник ничем не отличался от трущоб Нижней Элои, так же, как трущобы ничем не отличались от лабораторий Центра Размножения. Всё это была одна железная клетка, а теперь, кажется, они могли высунуть голову между прутьев и глотнуть свежего воздуха свободы. Свободы решать, кто ты, кого тебе любить и чем жертвовать.

— Ты, наверное, тоже есть хочешь, — тихо сказал Дженсен Джареду, и Джаред так же тихо ответил:

— Ну… да. Немножко.

У Дженсена и у самого в желудке урчало. Здоровые потребности здорового мужского тела, чёрт бы его побрал.

Монорельс наконец остановился. Они оказались в отсеке, похожем на Сороковой уровень — ничего особо роскошного или высокотехнологичного, но чисто, сухо и тепло. Дженсен вспомнил, что почти на всём пути их следования было тепло — наверное, где-то недалеко находилось машинное отделение, генерирующее отопление для всей станции. Элоя сама поддерживала и облегчала существование тех, кто отвергал её идеалы — было в этом что-то ироничное и что-то очень правильное.

Дуглас вышел из машины. Дженсен, помедлив, тоже, а вслед за ним и Джаред. Перед ними были люди. Их было много, целая толпа — человек двести или триста, Дженсен редко видел наверху такое скопление народу, разве что в День Радостного Труда. Они все молчали, пока Дженсен и Джаред выходили из монорельса на свет. Молчали и смотрели на них, с тем же недоверием, удивлением и глубоко запрятанным восторгом, с которыми смотрел на их сына Джаред. «Может быть… — говорил этот взгляд. — Вряд ли, и я не знаю, я ничего не понимаю, но, может быть…»

— Вы позволите? — попросил Дуглас, и Джаред, поколебавшись, протянул ему ребёнка. Когда Дуглас принял его и руки Джареда опустели, Джаред вздрогнул, и Дженсен тут же сжал его плечо.

— Всё хорошо, — шепнул он, и Джаред ответил:

— Да. Я знаю.

Дуглас секунду с благоговением смотрел на младенца, ворочающегося в его руках, а потом повернулся к толпе, медленно поднял ребёнка вверх, так, чтобы видели все, и сказал:

— Это первое дитя на Элое, рождённое свободным.

А Дженсен подумал (и, он знал, Джаред думает сейчас о том же самом): может быть, важнее то, что это первое дитя на Элое, рождённое из любви.