“Есть у всего свои начала”, —
Отец мой часто отмечал.
Мне то наказом прозвучало
Искать начала всех начал.
И, многие пути изведав,
Я их нашел. Увы, не раз
То были старые ответы,
Сто крат открытые до нас.
Но я и в ту был счастлив пору,
Сам находил, а то – не зря:
Родней мне стали степи, горы,
Небес просторы и заря.
О, это здорово, поверьте,
И силы множит во сто крат —
Увидеть все родным на свете,
Знать камень – твой далекий брат.
Догадка есть: всему начало —
Те скоростных нейтронов два,
Что Бесконечность раскачала,
Лоб в лоб нацелив их сперва.
От них пошли миры созвездий
И обитаемых планет…
Потом, Вселенную изъездив,
Узнают люди, краше нет
Планеты нашей (зелень – в сини!),
Как знают русские сыны,
Нет ничего милей России,
Её восторженной весны.
Как мы, казацкие потомки,
К тому же, знаем, лучше нет
Родимой нашей Копытовки,
Что, где б ни вился путь наш долгий,
На ней сойдется клином свет.
В нас к ней огонь любви закован,
Она зовет нас, как причал,
Для сердца чувственных законов
Она – начало всех начал.
И то – не моды крик капризной,
А правды высшей смысл и суть:
Чтоб сыном верным стать Отчизне,
Родной станице нужным будь.
Со стороны юго-востока
В край этот прибыла река,
Где, повернув на север строго,
Про глубину забыв пока,
Текла прямой, широкой лентой.
С версту прямой. А там опять
К востоку шла дугой заметной
В степях раздольных погулять.
На встречу с голубой подковой
Упрямо с западных степей
Спешил веселый родниковый
В шаг шириной всего ручей.
За вкус воды и нрав игривый,
Пусть той воды в нём сам пустяк,
Его назвали здесь красиво —
Добренька, попросту – Ревчак.
Ревел ли он и впрямь когда-то
Иль Ревчаком шутник нарёк,
Но каждый был не прочь близ хаты
Иметь подобный ручеёк.
Ревчак в ранг речек не годится,
Но, как и Ея, нес в себе
Немалое в судьбе станицы,
В судьбе всех нас, в моей судьбе.
Руки художника достоин
Сюжет тех лет: с кнутом в руке,
Мальчишка в шляпе из соломин
Пасет гусей на Ревчаке.
Для детворы Ревчак был грядкой,
Где, как рогоз, и мы росли,
А наши корни – пальцы, пятки —
Не вылезали из земли;
Где дружба “вечная” и драки;
Где мы гуртом то лепим гать,
То ползаем в грязи, как раки,
Чтоб раков в норах добывать…
Теперь случись увидеть глазу
Там затвердевший детский след,
И сердце вздрогнет как-то сразу:
Не мой ли с тех далеких лет?
Там, где Ревчак впускала Ея,
На побережьях левых двух,
Спал в травах, щедро зеленея,
Нетронутый широкий луг.
Как раз у этой Еи части
В один известный миру час
На счастье нам и на несчастье
Станица наша началась.
Здесь первые и встали хаты,
Ну и, конечно ж, неспроста:
И огород – всегда богатый,
И рядом – выпас для скота.
Меня к дворам тем, первым, ныне
Влечёт особенно один —
Где жил, почти посередине,
Мой дед Никита Чепурнин.
В числе переселенцев первых
Его был прадед или дед.
Но двор… ведь он донес, наверно,
От тех начал какой-то след?
Второй и третий хат порядок
Обосновались выше чуть,
И уж вдоль тех и хат, и грядок
Пролег станичный главный путь.
Первоначально до Добреньки
Дорога шла, до Ревчака,
Хоть, впрочем, бравым казаченькам
Что на пути большом река?
А тут – ручей одношаговый.
Вброд ехали, мостили гать,
Но берег правый ревчаковый
Стремились тоже заселять.
И там влеклись все тоже к Ее,
К ее пустынным берегам,
Чтоб жить свободнее, вольнее,
Имея скот и выпас там.
Но заселялся все ж охотней
Левобережий угол – Кут.
Дворы, сараи, хаты плотно
В ряды выстраивались тут.
У главной улицы станицы,
На самой площади большой
В свой час надежно разместиться
Успела церковь – Храм святой.
На каждого взгляд мудрый, строгий
Глядеть стал из-под куполов,
Повелевая верить в бога,
Молясь, креститься вновь и вновь:
Под звон к заутрене, к обедне,
К вечерне, по усопшим звон…
Роль веры, в общем, не последней
Была в казаках испокон.
То общею легло печатью
На быт станичников и труд:
Боязнь греха, боязнь проклятья
Смиряли верующий люд.
Хоть, впрочем-то, не в полной мере:
Ведь жив, твердят, и сатана;
А в ком искус сильней, в ком вера,
Потом увидится сполна.
В двухстах саженьях от впаденья
Добреньки в Ею, где река,
Омыв станичные владенья,
К востоку сдвинулась слегка,
Открыв пути к целинным землям,
Века дремавшим а рекой,
Лег мост, по-тутошнему – гребля,
Всему свидетель первый мой.
Любой въезжающий в станицу,
С моста поднявшись на бугор,
Знал риск немедленно вломиться
В высокий и глухой забор.
Отселе – влево или вправо,
Дороги прямо дальше нет.
Тут жил и знал за это славу
Ерош Самсон, второй мой дед.
Сейчас про деда – это к слову,
А главной мыслью было тут —
Сказать про мост, про ту основу,
Что всех влекла селиться в Кут,
Ибо дотоле за рекою
Одна таинственность жила.
Казалось: вот, подать рукою,
Но коротка рука была.
Красна весна – лиха дорога,
И доберись ты в те места,
Где есть земля и даже много,
Но к ней – ни брода, ни моста.
Туда мостили, правда, кладки,
Но то – чтоб двигаться пешком.
А много ли притащишь с грядки
На собственном горбу мешком?
Порой и вброд переходили,
Так то ж с подводою пустой.
А нагрузи – застрянешь в иле
И уж тогда хоть вечность стой.
Да, это точно, про телушку
Тут первый кто-то произнес,
Что стоит за морем полушку,
Да нужен рубль за перевоз.
И вот встал мост. Он – как дыханье,
Что врач больному возвратил,
Чтоб тот, забыв свои страданья,
Жить стал бы полной мерой сил.
За площадь с церковью и выше,
За атаманский скотный двор,
Тянулся с видом ветхой крыши
Зеленый сглаженный бугор.
Он – место высшее в станице,
Заметен здесь в округе всей,
И здесь резонно разместиться
Встречать непрошеных гостей.
Здесь, говорили, сам Суворов,
Объездив Еи берега,
Военным всматривался взором
В отроги этого бугра.
Пока придет пора лихая,
Здесь два стояли ветряка,
Друг другу крыльями махая
Всю жизнь свою издалека.
Хоть зов их был взаимным, частым,
Им не случилось быть вдвоем,
Ведь каждый с каменным упрямством
Стоял на месте на своем.
