Открыв глаза, я понял, что лежу на спине в неизвестном месте. Все передо мной было размыто, но я сразу узнал смотрящие на меня глаза.

– Очнулся? – спросил Хэчжин. Из сухого горла с трудом вылетело «да», и у меня началась безумная головная боль. Обычно она страшно колола где-то за глазами, но на этот раз ужасная тяжесть сковала всю голову.

– Ты видишь меня?

Я увидел пляжный зонт над Хэчжином, ощутил мягкую подушку под головой и почувствовал, что у меня мокрые штаны. Они были прикрыты черной ветровкой. Наверно, я описался во время припадка, и меня своей курткой прикрыл тот, кто сидел теперь рядом со мной и внимательно оценивал мое состояние.

– Ничего не болит?

Ломило все тело. Я, наверно, скрежетал зубами, поэтому болел даже подбородок. Судя по всему, припадок был страшным. Из-за зонта доносились голоса людей. Я моментально представил себе, как падал у них на глазах. Представил, как ко мне побежал Хэчжин. Он взял откуда-то зонт, чтобы укрыть меня от лишних глаз, подложил под голову подушку и принес свою куртку, чтобы прикрыть мои мокрые штаны. Я очень хотел вернуться домой.

– Ты можешь встать?

Я молча поднялся и сел. Хэчжин остановился в частной гостинице прямо у залива. Пока я мылся и переодевался в ванной, Хэчжин собрал вещи и вызвал такси. Он сказал, что поедет домой вместе со мной. Это был последний день съемок, и дольше присутствовать ему было не обязательно, разве что на вечеринке по случаю окончания съемок.

Я прекрасно знал, что значит для Хэчжина кино. Он мечтал о нем с двенадцати лет, а, возможно, и раньше. Именно эта мечта помогала ему, когда он жил с дедушкой-пьяницей и когда после его смерти остался сиротой. Три месяца, которые он провел на острове Имчжадо, открывали ему дверь в мир, о котором он так мечтал. Скорее всего в тот последний вечер он очень хотел остаться на острове и отметить это.

Я прекрасно осознавал все это, но не стал отговаривать Хэчжина. Мне совсем не хотелось возвращаться домой одному. У меня было ужасное настроение, я боялся даже выйти из комнаты. Из-под ребер вверх поднимался очень странный холод. Меня знобило, будто я простудился. До прибытия такси я сидел, съежившись в углу. От ветровки Хэчжина с надписью «Частный урок», которая была наброшена на меня, исходил запах, по которому я так скучал. Запах травы на пустыре, запах, который я каждую ночь ощущал от своего брата, когда мокрым залезал к нему под одеяло.

Через час мы уже сидели на палубе парома, который следовал в Чонам. Время от времени Хэчжин спрашивал, не голоден ли я, а я в ответ качал головой. Когда же он спрашивал, все ли в порядке, я кивал. Так чудновато мы общались. Над каменными островами, проплывающими по обе стороны от парома, светило вечернее солнце. Закат раскрасил небо оранжевым цветом, а на море, словно языки пламени, плескались волны. Брызги от винта, бурные всплески у кормы и даже ветер были красного цвета. Старенький паром плыл очень быстро, словно моторная лодка, носом рассекая море огня.

– Убийственный закат, правда? – спросил Хэчжин. Я встал лицом к морю, расстегнул молнию на куртке и вдохнул горячий воздух глубоко в легкие. Холод, который замораживал мою грудь, вдруг растаял.

– Я же тебе говорил, что хочу кое-что тебе показать. Помнишь? – Хэчжин встал рядом и смотрел туда же, куда и я. – Именно это.

Я скинул капюшон и посмотрел на него в упор. Его глаза улыбались на фоне заката. Тогда я подумал, что это его мне подарок. Мама бесконечно вливала в мою кровь страх, а Хэчжин был человеком, согревающим мое сердце, как вот этот закат. Он всегда был на моей стороне. Так было и в тот ужасный холодный день. Поэтому мне очень хотелось поверить в то, что и теперь он примет мою сторону. Нет, я уже в это верил.

Я приподнялся и взял с тумбочки телефон, медленно и четко нажал десять цифр. Когда раздался гудок, мне на глаза попалось «что-то», валявшееся между кроватью и тумбочкой. С телефоном у уха я нагнулся и поднял это «что-то». Раскрытая опасная бритва с одним лезвием. На длинной деревянной ручке и на лезвии были засохшие следы крови.

– Алло!

На другом конце провода раздался голос Хэчжина.

#

– Мама? – Голос Хэчжина уплывал все дальше и дальше. Я пристально смотрел на бритву, моя душа кричала. Это было так страшно, страшнее, чем если бы топор отсек мне ногу.

– Это Ючжин?

Ногтем большого пальца я соскреб с ручки запекшуюся кровь. На том же месте, где и всегда, я увидел инициалы.

Инициалы отца. Бритва отца. Бритва, которую я несколько месяцев назад взял из коробки в кабинете и принес к себе в комнату. Без особой на то причины. Но, по правде говоря, для меня это была память об отце.

Я не помню, как он двигался, не помню его манеру говорить и даже лицо его едва помню. У меня почти не осталось воспоминаний о нем. Я только помню, как он каждое утро брил в ванной перед зеркалом свою густую, как у разбойника, растительность. В одно такое утро у меня был сильный запор, и я долго сидел на унитазе, наблюдая, как с пеной исчезают его усы и борода. Особенно я любил звук лезвия, скользящего по лицу. Я спрашивал папу, что он чувствует, когда бреется опасной бритвой. Не помню дословно, что он сказал, но суть ответа заключалась в следующем. Такое приятное ощущение, словно бритва срезает даже корни под кожей, не оставляя темных следов от бороды и усов. Но чтобы правильно ей пользоваться, необходимо хорошенько приноровиться. Пока не научишься, подбородок постоянно будет в порезах. Да и лезвия надо менять очень часто. Зато все это окупается приятным ощущением после бритья, несравнимым с тем, что оставляют другие бритвы. Я точно помню, что ответил ему на это. Я попросил папу оставить мне его бритву в наследство после смерти. Помню, как лицо отца, скрытое под слоем пены, превратилось в улыбающуюся свиную мордочку. Под ноздрями дрожали пузырьки пены, глаза вытянулись узкой дугой, словно брови, а из плотно сжатого рта вырвались булькающие звуки, напомнившие катящуюся гальку. Я подумал тогда, что отец засмеялся, и поэтому потребовал, чтобы он пообещал мне это немедленно. Папа ответил, что точно не знает, когда умрет, но после смерти обязательно оставит бритву мне. Я протянул ему большой палец, и он с удовольствием скрепил наш договор печатью, прижав свой палец к моему. Мама вряд ли узнала об обещании отца. И мне совсем не хотелось ей долго все объяснять и настаивать на том, что бритва принадлежит именно мне, поэтому я просто забрал ее втайне от мамы.

– Алло! Алло! – Голос Хэчжина становился громче. Я с огромным усилием еле-еле произнес:

– Да, это я!

– Придурок, а я уже было подумал… – Он начал говорить тихо, будто успокоился, но потом стал раздражаться: – Почему ты не отвечал? Я так перепугался.

– Я слушаю, говори, – небрежно ответил я.

Хэчжин возмущенно хмыкнул:

– Что значит «говори»? Ты же мне сам позвонил.

Точно, это же я ему позвонил. Я собирался попросить его о помощи. Я поднял руку, в которой была бритва, и поднес лезвие к подбородку. Я никогда ей не брился, она была просто воспоминанием о папе. Да, и усы появились у меня после двадцати одного. В отличие от папы, волосы у меня росли не так густо, и их легко можно было сбрить обычной электрической бритвой. Папину бритву я прятал в ванной в нише под потолком, чтобы ее не нашла мама, и никогда не носил ее с собой, за исключением вчерашней ночи, когда я положил ее в карман куртки с надписью «Частный урок».

– Ючжин?! – позвал меня Хэчжин, а я совершенно лишился дара речи, хотя до того, как обнаружил отцову бритву, чувствовал, что у меня было много чего ему сказать.

– Ты сейчас где? – еле выдавил я из себя.

– Я только спустился в метро. У меня разболелся желудок, поэтому перед выходом я сварил себе рамен.

Вряд ли одну порцию, наверняка сразу две. У Хэчжина была привычка, унаследованная им от дедушки-пьяницы, который каждый божий день был подшофе, – съедать по утрам с похмелья по две порции рамена. Наверно, сейчас я должен был быть благодарен старику – ведь именно из-за этого Хэчжин все еще находился в районе Санамдон.