Он выбежал из класса, оставив после себя запах пота: Калиновский не относился к чистюлям.

Ваня подошел к Николаю и похлопал его по плечу:

– Держитесь, друг. Ничего он вам не сделает.

– Да что он может сделать, этот старикашка? – усмехнулся сын графа Знаменского. – Вы сегодня герой, Савин.

Коля гордо выпятил грудь и хотел произнести помпезную речь, но в класс вбежал маленький, горбатый, совершенно лысый человек – директор лицея. Он взглянул на Савина, и его маленькие женские ручонки затряслись, бесцветные губы задергались.

– Сегодня вы все стали свидетелями неслыханного оскорбления, – тонкий голосок сорвался на последнем слоге. – Такое поведение заслуживает самого сурового наказания. – Он вытянул вперед худую руку. – Немедленно в карцер!

Лицеисты зашушукались, но никто не решился громко выразить свое возмущение.

Коля медлил, но гувернер схватил его за плечо и подтолкнул в коридор.

– Посидите в карцере денек. – Горбатый директор брызгал слюной, как верблюд. В общем, он и напоминал верблюда, только маленького и жалкого. – Подумаете над своим поведением. Я надеюсь, вы сделаете правильные выводы.

Огромные ручищи Алексея втолкнули Николая в темную холодную комнату, освещаемую крошечным окошком, со стулом без спинки и железной кроватью. Никто и не подумал посоветовать ему захватить шинель, и Коля сразу почувствовал, как холод залезает под его мундирчик.

Мальчик съежился на кровати, вспомнив о своем обещании – убежать. Но успеет ли он это сделать? Савин был уверен, что ему суждено просидеть здесь три дня – столько по лицейскому уставу длилось наказание воспитанников, однако его выпустили раньше. Наверное, не последнюю роль сыграли рождественские морозы.

Горбатый директор, лично явившийся за проштрафившимся лицеистом, вывел Николая из карцера под аплодисменты воспитанников. Это снова разозлило мужчину.

– Надеюсь, вы принесете свои извинения профессору? – поинтересовался маленький горбун, как всегда, брызгая слюной.

Коля покачал головой.

– Господин директор, – его голос звенел, как колокольчик, – дело в том, что я никого не оскорблял. Пропеть куплет из классики – разве это оскорбление?

Горбун тяжело задышал от гнева. Савин видел, что ему хотелось растоптать непокорного мальчишку, унизить его, заставить ползать на коленях.

– Очень жаль, что карцер не дал результатов. – Директор кивнул гувернеру. – Сегодня я соберу совет лицея. Мы подумаем, что с вами делать дальше, Савин.

Коля учтиво поклонился. Он чувствовал себя героем. Ему аплодировал весь лицей – это ли не счастье, не победа над мерзким Калиновским? Пусть преподаватель сколь угодно трясет козлиной бородой – он потерял свой авторитет.

Николай дерзко посмотрел в глаза директору, раздувшемуся от возмущения, и горбун не выдержал.

– Немедленно зовите всех на совет, – распорядился он, повернувшись к надзирателю, и, смерив Савина взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, зашагал по коридору, всем видом выражая негодование.

А вскоре радостный Коля, которого лицейские товарищи обнимали у классной комнаты, был выпорот на их же глазах.

Такое наказание в лицее применялось впервые. Но, как сказал директор, эти стены еще не видели столь дерзкого ученика.

В тот же вечер Савин сбежал к бабушке с твердым намерением не возвращаться. Его выпороли на глазах друзей – и это было самым большим унижением в его жизни.

Престарелая статс-дама, узнав обо всем, заметалась, как курица, за которой гонялся повар, заохала, заахала и распорядилась возвратить обратно обнаглевшего внука.

Однако Коля проявил стойкость.

– Отвезешь в лицей – убегу, – твердо заявил он, и старуха поняла, что мальчик не шутит и не угрожает.

Она затрясла всеми своим родинками на обвислом подбородке и кивнула:

– Хорошо, поживешь пока у меня. Когда приедет отец, мы решим, что с тобой делать.

Герасим Сергеевич, услышав о позорном поступке сына, сначала отправился в лицей, где горбатый директор довольно недвусмысленно дал понять, что больше не хотел бы видеть в этих благословенных стенах такого воспитанника, и поручик Савин, приехав к матери, заперся с ней в комнате.

Коля пытался подслушать, но из щели доносилось только шушуканье, напоминавшее шуршание камыша, и мальчик вернулся на диван, забрался с ногами на мягкую белую обивку и положил голову на спинку.

Он решил настаивать на своем, пока его не заберут из лицея. Конечно, жалко было расставаться с друзьями, но смотреть на них после позорной экзекуции он тоже не мог. Нет, нет, ни за что он туда не вернется, даже если любимый папенька тоже пригрозит его выпороть.

Когда бабушка и отец вернулись в гостиную, Коля сжался, готовясь выстрелить хлесткими фразами, но Герасим Сергеевич, усевшись рядом, неожиданно ласково потрепал сына по пшеничным волосам.

– Ты не должен обижаться на директора, – сказал он мягко. – Так воспитывали спартанцев, и из них получались великолепные воины.

– Я туда не вернусь. – Голос мальчика сорвался, и непрошеные слезы заструились из глаз. – Не вернусь, не вернусь.

– Не вернешься, – вдруг поддержал его папенька. – Завтра я отправлюсь в Санкт-Петербург. Там тоже есть хороший лицей. Ты слышал, что знаменитый Царскосельский давно переведен в столицу? – Сын покачал головой, не выказывая радости. – Мой мальчик, ты должен получить хорошее образование. Это нужно прежде всего тебе.

Коля прижался лбом к плечу отца, пахнувшему почему-то – а может, показалось? – еловой хвоей.

– Да, я понимаю, – ответил он.

– Вот и умница. – Герасим Сергеевич снова потрепал сына и встал. – Пока поживешь у бабушки.

Коля не возражал. А через три дня его отвезли в Петербург, в новый лицей, в котором он проучился всего три года.

Проклятая латынь и тут давала о себе знать, но покинуть лицей пришлось по другой причине.

Коля так прикипел к театру, что уже не мог прожить без его веселой атмосферы, без хорошеньких актрис, блиставших на сцене, без особенного запаха.

Вместе с новым приятелем, чем-то похожим на Ваню Полетаева, рыжеватым и коренастым, они облюбовали театр «Буфф» и пропадали в нем все воскресенья и праздники, хотя по уставу лицея посещать увеселительные заведения категорически запрещалось.

Коля, словно испытывая судьбу, копил деньги, чтобы купить билеты в первых рядах, и однажды оказался лицом к лицу с генералом Треповым, петербургским градоначальником. Каким-то особым чутьем сей муж угадал, что перед ним лицеисты, нарушившие закон, и его невыразительное лицо стало каменным.

– Ваши фамилии, – обратился генерал к Коле и его товарищу.

Друг побледнел, как-то съежился, а Коля выступил вперед и гордо выпятил грудь. После того как его высекли на глазах товарищей, он ничего не боялся. Мальчик рос, развивался физически, но чем дальше, тем больше ему хотелось проказничать и дерзить.

– А вам зачем? – Он вскинул голову и нагло посмотрел на Трепова.

Такой вопрос застал градоначальника врасплох.

– Так вы ответите мне? – гаркнул генерал, багровея.

Михаил, новый лицейский товарищ, тоже любитель пошалить, но умевший вовремя останавливаться, прошелестел:

– Николай Савин и Михаил Воронов.

Трепов обернулся к адъютанту, с удивлением взиравшему на бесцеремонных подростков.

– Запиши фамилии этих весельчаков.

Молодой адъютант, с едва пробивающимися усиками, тут же исполнил его приказание.

Коля надул щеки и вдруг выпалил:

– Позвольте узнать, кто вы?

Генерал побагровел еще больше, кровь, от злости прихлынувшая к коже лица, казалось, просочится через поры.